Два мужика проходили мимо забора из колючей проволоки в обнимку, пели песни, ругались матом и грозили кому–то кулаками.
–…их мать, да чхать я на них хотел! Ты понимаешь, он, этот Ван Ваныч, вчерась мне и говорит: сходи, Василь за бутылкой. Я говорю: и пойду. Ну иди, говорит, а я грю: деньгу дай, тады пойду, хучь на край света за ею, родненькой.
Ен мне, значит, дулю показыват. Ну, тады иди на х., грю ему.
– По долинам и по взгорьям
Шла дявизия вперед!
– Шоб бы с боем
Узять при–и му–у–урье, – подпевал старичок, повисший на руке у своего дружка Васьки.
Я стоял у самого забора, дивился, что никто их не останавливает, не стыдит: идут себе два мужика, вольные как птицы и каждый из них гол, как сокол. Голые родились, голые выросли, голяками и помрут. Стакан сивухи для них необыкновенное счастье. У Васьки брюки порваны во всех местах и держатся на честном слове, а башмаки просят каши – оба. На одной ноге изорванный носок, а на другой вообще ничего нет. Старик без рубашки, но на нем что–то похожее на безрукавку. Картуз он только что потерял и выговаривает Ваське, что, дескать, он виноват в этом.
– Эй, солдатик, иди к нам, – кричит Васька, он первый заметил меня и обрадовался, – Иди, у меня еще …две бутылки с собой, я угощаю. У нас сегодня получка на хвабрике. Иди, гостем будешь. Ну, иди, не стесняйся, у мене девок – полон дом, выбирай, какую хошь, и можешь делать с ней бим-бим, мы люди простые. И живу–то я недалече, не далее ста метров от вашей колючки, чтоб она вся рассыпалась. Вон, дыра прорублена, иди!
Я заметил отверстие в заборе и, недолго думая, шагнул за запретную зону. Солдаты часто ходили в само волку, но ненадолго и только тогда, когда не были заняты. Начальство знало и смотрело на это сквозь пальцы.
Васька тут же бросился обнимать и целовать, но я неодобрительно отнесся к этим нежностям:
– Будете обниматься, и слюнявить, – никуда не пойду.
– Да что ты, родненький? Ну, не серчай. Я вот гляжу на тебе и думаю: а иде мой сыночек чичас, что с им? Ён точно на тебя похож, ей–Богу, похож, вон дед подтвердит.
– Что ж вам брюки не могут зашить, если в доме девок полно?
– Не держатся ёны: нитки ткань прорезают, ткань дюже гнилая от старости, – чуть не всплакнул Васька.
– У меня есть лишние, про запас, только солдатские, я могу вам подарить, если хотите, – предложил я Ваське.
– Хотим, хотим, почему же нет. Ты мне бруки, а я тебе дочку, или племянницу: девка – кровь с молоком. Жалеть не будешь. Я башку даю на отсечение, что понравится.
– Подождите, я сбегаю в казарму и скоро вернусь.
– И рукавички брезентовые прихвати, солдатик: я тебе двух девок подарю, у их больше градусов, чем в моей бутылке, увидишь, благодарить будешь! – Он говорил еще что–то, но я уже бежал к казарме и не слышал его. Завернув брезентовые рукавицы в брюки, а брюки скрутил валиком, я вскоре вернулся, пролез в отверстие забора, и они втроем направились к дому Василия. Дом оказался действительно недалеко, имел два входа, состоял из пяти или шести комнат и был наполнен народом. Это был настоящий девичник. Здесь жили племянницы, внучки и знакомые внучек, в общей сложности человек пятнадцать. И только одна дочка Василия Лёдя.
– Ну, Марыся, встречай зятька, – зашумел, Василий, вытаскивая бутылки и выставляя их на стол.
– Очень рада, – сказал Марыся, хозяйка дома. – Я сейчас чего-нибудь сварганю, погодите маненько.
– Ну, вот они, невесты–то: самая младшая, наша дочь Лёдя, племяха Валентина и двоюродная сестричка Рая, остальные болтаются еще где–то.
Девушки прыснули и заняли углы, откуда с любопытством стали разглядывать незнакомого солдатика.
– Ну что, пере сватаемся? – спросила Марыся. – Которая тебе больше подходит? Выбирай, одна другой лучше.
– Да, девушки действительно хороши, – сказа я, – но мне нравится самая маленькая, ваша дочь Лёдя, – как на счет вашей дочки?
– Да? – удивилась Марыся. – Наша дочка понравилась? Вот это да! Что ж, я очень рада. Только ей еще нет и двенадцати лет, она еще маленнька, только пушок в ответственном месте стал пробиваться, никак не годится. Тебе сколько служить осталось, год? Через год ей будет не тринадцать, придется ждать, пока не созреет.
˗ Мама, ты неправду сказала: мне вчерась исполнилось двенадцать, уже тринадцатый пошел. Я скоро созрею, ˗ сказала Ледя, едва не плача от обиды. Ей так хотелось быть взрослой и там в том месте стали происходить непонятные процессы, своего рода чесотка, которая усиливалась с каждым днем, как ей казалось. А это может быть только у взрослой, но никак не у ребенка, за которую ее считают в семье.
Хозяйка поставила на стол алюминиевые миски, алюминиевые вилки и ложки, две буханки хлеба, нарезанного крупными кусками, граненые стаканы, а две бутылки магазинной водки уже стояли в центре стола. К жаренной бульбе, разложенной по алюминиевым мискам, положила большие куски дешевой вареной колбасы и один нож на всех. Я дивился тому, что эти люди положили на стол все свое богатство ради него, незнакомого солдата, израсходовали большую часть получки, они необыкновенно щедры, последнее готовы отдать, ничего не получив взамен. Если бы все такие, как хорошо жилось бы людям на земле.
– Ну, девки, идите, садитесь, покажите себя солдатику во всей своей красе, он так по вас изголодался, слюнки у него текут, – громко закричал Василий. – Идите, потрясите своими попками маненько.
Девушки не слышали, очевидно, потому что дружно подошли к столу и, хохоча, расселись по местам, которые указал им Василий.
– Ну-ка, красотки, молодухи, раздвиньтесь, дайте старику возможность посидеть промеж вас, погреть свои кости, от рематизьмы ослобониться, – сказал дед Пантелеймон, занося ногу над скамейкой, где уже сидели девушки.
– Садитесь, садитесь, тольки шоб ваша старуха про гэто не узнала, а то волосы нам на головах повыдергивает, – сказала самая симпатичная и самая образованная девушка Валя, приехавшая недавно из Могилева, после окончания десятилетки. Девушки, хохоча и прыская, раздвинулись, старик Пантелеймон уселся, крякнул и сплюнул на пол.
– Ну, будем здоровы, – сказал Василий, поднимая стакан.
– За нашего солдатика! – предложил дед. – Шоб ён у нас и остался, опосля службы. Я уже яго полюбил, он мне как сын родной.
Я пригубил стакан, хлебнул немного и закашлялся.
– Ну что гэто за солдат, защитник Родины? – насупился дед.
– Я не пью, – заявил я и положил стакан на стол.
– Да выпей с нами, я прошу тебя, – сказала Марыся, стоя у печки. Она вообще не садилась к столу, а только смотрела, кому что подать, если перед кем миска окажется пустой.
– Не буду, – упирался я. – Мне возвращаться в часть, будет пахнуть, посадят на губу. Я –то считай в самоволке, без разрешения ушел из части. Помилуйте, люди добрые.
Дед Пантелеймон расплакался. Крупные пьяные слезы покатились по его морщинистому лицу.
– Ты не хотишь нас уважить, ты брезговаешь нами, а мы такие же христиане, как и ты и твою коцомолию мы уважаем. Я …вот что, я и сам не пропущу ее, родненькую, сквозь мое старое горло до тех самых пор, покедова ты, солдатик, не уважишь нас.
– Выпейте, уважьте нашего дедушку, видите, он весь слезами покрылся, пожалейте яво, – отчеканила самая молодая Лёдя. – Ничего с вами не случится, а если чего и будет, мои сестрички откачают вас.
– Не приставать к солдатику, ен правильно делает, что не хлещет, как вы, алкаши несусветные, – сказала хозяйка дома.
Но гость немного отхлебнул и снова поперхнулся. Девушки захлопали в ладоши.
Вася снова окосел и затянул какую–то заунывную песню. Девушки вскоре попрятались по своим конурам. Василий моргнул и сказал:
– Пойдем, хочешь бим–бим? Выбирай, какая больше нравится.
– Я этим не занимаюсь, – заявил я.
– Эх ты! мне бы твои годы. Ну, как хошь, дело хозяйское. Но знай, мы твои друзья, просим к нам в любое время дня и ночи: угостим, напоим и бим–бим устроим, ежели надумаешь.
47
«Милые, добрые люди, эти белорусы! нам, хохлам, пример с них надо брать, – думал я, пролезая в дырку через забор из колючей проволоки. – Хотя мы вовсе не хохлы, мы русины, отколовшиеся от России шестьсот лет назад. Сегодня в ночь снова дежурить. Что–то часто, вне всякого графика пан Узилевский меня посылает. Почему я так ему не нравлюсь?»
Я отдежурил с 23 до 07 утра, а в 09 приехал капитан и начал проводить занятия по электротехнике. Это был единственный предмет, в котором он чувствовал себя как рыба в воде; в метеорологии не разбирался совершенно, но считал своим долгом давать указания, делать замечания, вносить поправки и только всегда путал, а путаница приводила к отрицательным результатам.
Солдаты расселись, кто куда, потому что помещение было слишком тесным для десяти человек.
– А почему не все? – спросил капитан, выпучив глаза.
– Славский с ночной смены, – сказал Черепаня.
– Позовите его, – приказал Узилевский.
– Слушаюсь!
Я вошел в землянку и, приложив руку к пилотке, отрапортовал о том, что он прибыл.
– Почему вы не явились на занятия?
– Я с ночного дежурства, товарищ капитан, – сказал я.
– Сержант Шаталов!
– Я сержант Шаталов, – руки по швам.
– Пошлите Славского мыть котлы на кухню после отбоя, дабы он не хвастался больше ночным дежурством. Это должно войти в привычку, это должно стать нормой, понимаете? – сказал капитан, скривив жирные губы. – А вы, товарищ ехрейтор Касинец, садитесь, конспектируйте, каждое мое слово записывайте, а я проверю после занятий.
Кто–то хихикнул при слове «ехрейтор», но капитан не слышал этого: он уже диктовал какую–то формулу из толстого учебника для вузов.
Наказание в виде мытья котлов на кухне было самым унизительным для любого солдата. Если тебя посылали мыть эти самые котлы по графику, никто не обижался: любе дежурство по графику было обычным явлением и воспринималось, как обычный нелегкий труд.
Я ничего не мог возразить командиру, хотя командир ждал этого возражения, как никогда раньше. Дело в том, что я все еще раз в неделю, пользуясь увольнительной, посещал школу, успешно сдавал зачеты и капитан знал об этом. Запретить просто ни с сего, ни с того, он пока не решался, он избрал другой метод, этот метод состоял в том, чтобы довести подчиненного до ручки, как говорится, и когда подчиненный заявит о несогласии с чем–то, наказать его еще сильнее.
От бессонных ночей и переживаний у меня начались головные боли вперемежку с учащенным сердцебиением. «Все, – подумал я, – мне тоже не миновать Новинок. Как и тысячам других солдат, мне придется закончить службу в сумасшедшем доме. Надо бежать к врачу. Срочно, несмотря ни на что. А может, дезертировать? Но куда денешься, поймают, – посадят. Сколько лет дадут, интересно? Нет, этот путь не годится. Тогда родителей совершенно замордуют, да и все село будет знать: такой–то, сбежал, не захотел служить в славных вооруженных силах, рехнулся, наверно.
Может, написать министру обороны? рассказать, как издеваются над солдатами? Да что толку? Если сам маршал Жуков колотил генералов перчаткой по лицу в присутствии подчиненных, значит, так оно и должно быть. Никакой демократии (а что такое демократия?) в армии нет, и не может быть. Советский солдат рассуждать не должен, он может употреблять только несколько предложений: есть! так точно! слушаюсь! Для чего Ленин придумал заградительные отряды? Для того, чтобы солдаты не смели думать, даже о том, что такое жизнь и сколько она стоит. А великий Сталин даровал им единственное, но великое, почетное право – умереть за Родину, за него, за Сталина».
Я помчался к невропатологу и застал там огромную очередь. Он был сорок пятым. Очередь подвигалась довольно быстро, но находиться здесь было небезопасно: кто–то сильно ругался матом, кто–то напевал песенку «по диким степям Забайкалья», а один солдат снял брюшной ремень, а вскоре и гимнастерку и пустился в пляс. Кто–то доложил о нем врачу, а спустя считанные минуты, явились два дюжих мужика с носилками, связали танцору руки, и бросили его на носилки. Затем быстро, как на передовой, словно боясь попасть под пули, отнесли к машине скорой помощи, чтобы увезти в Новинки на поселение, где, очевидно, царил коммунистический рай.
Я все же дождался своей очереди и вошел в кабинет, имея довольно равнодушный вид, и стал у стола, за которым усиленно трудились два человека. Врач диктовал, а медицинская сестра что–то активно заносила в карточку.
– Ну–с, с чем пожаловали? – поднял голову врач.
– У меня головные боли, доктор, – сказал я. – Мне бы тоже туда, в…Новинки на пару месяцев.
– Что–о?!
– Да, мне очень худо. Мой командир унижает меня, я не сплю ночами, переживаю, а если вздремну, вижу кошмарные сны.
– Садитесь, – врач взял маленький молоток, стал стучать пониже коленных чашек, водить пальцем перед глазами. – Все нормально. Успокойтесь, вы еще не на такой стадии, чтобы вам выдавать путевку в…
– Ленинский санаторий, – подсказал я, но так тихо, чтоб медсестра не услышала.
Врач приложил палец к губам.
– Прошу не путать кашу с маслом, – сказал он вкрадчиво, как бы опомнившись, – я ставлю вас на учет. Если будет совсем плохо, приходите, я подумаю на счет вашего лечения.
– Благодарю вас. Слава Ленину и вечно живому Сталину! – Я взял под козырек, повернулся на 180 градусов и, чеканя шаг, застучал кирзовыми сапогами.
– Какая мерзость! – воскликнул я, когда вышел на улицу. Я знал из рассказов других, более опытных солдат, что в психушке можно говорить все что угодно, ибо только в психушке полная свобода. Никто не обращает на тебя внимание.
«О, придет ли когда-нибудь такое время, когда люди признают, что великая страна, занимающая почти полмира, была огромным психиатрическим домом, огороженным высоким забором из колючей проволоки? и в этом доме ничтожных людишек почитали за Богов?! Ведь достаточно сейчас услышать по радио, что черный булыжник вовсе не черный, а белый, как все будут кричать: да, именно белый, как мы раньше ошибались! так оно и есть, раз партия говорит. Партии – слава!»
48
Капитан в это время сидел в штабе БВО, в кабинете майора Амосова, начальника метеослужбы Белоруссии, пытался убедить его в необходимости избавиться от неугодного во всех отношениях ефрейтора, хотя и самого знающего всю технологию запуска воздушных шаров, получения и обработки данных.
– Я подготовил другого солдата, он может его полностью заменить, ручаюсь, товарищ майор.
– Допустим, что вы подготовили замену, но…чем вам так не нравится солдат Славский? все же он был в течение двух лет незаменимым. Не так давно я проверял работу станции и этому вашему ефрейтору, пришлось объявить благодарность. Кстати, он в отпуске был?
– Его в отпуск? Да вы что, товарищ майор? Это же темная личность. Ничего собой не представляет, а амбиции у него, дай Боже!
– У каждого человека есть амбиции и у вас они есть тоже.
– Но это далеко не все, товарищ майор.
– Что еще?
Капитан достал платок, громко высморкался, (майор поморщился), почесал затылок и, поправляя фуражку так, чтобы закрыть лысину, продолжил:
– Он неблагонадежный. Я подозреваю, что у него установились в городе нежелательные связи. И потом, он не такой, как все остальные. С одной стороны: подозрительно способный, начитанный, может быть, даже иностранные языки знает, с другой…излишне сосредоточенный, записывает что–то в толстую тетрадь, возможно, ведет дневник наблюдений, я пока не могу добраться до этого дневника. Он все время перезванивается с темными личностями, обменивается адресами с гражданскими лицами, а в политике разбирается не хуже нас с вами. Во взводе разлагающе действует на солдат, у которых пользуется чересчур высоким авторитетом.
Майор смотрел в упор на капитана, извлек папиросу из портсигара, закурил, и устало сказал:
– Хорошо, я подумаю над этим вопросом. Может, я переведу его в Крупки.
– В Крупки? Ни в коем случае. Там у нас секретные части, ему нельзя туда. Вот если только в Брест, в глухомань. Там зенитные батареи в темном сосновом лесу. Я сам служил там несколько лет назад.
– В качестве кого? – спросил майор.
– Помощником по хозчасти, – признался капитан.
– А как сюда попали, в столицу?
– Связи, связи, товарищ майор.
– Связи это хорошо, – сказал майор. Он знал, кто у него покровитель.
– Что касается моего солдатика и его перевода, то я сделаю так, что он сам попросится, чтоб его перевели в другое место. Это я беру на себя.
– Пусть будет по–вашему, – согласился майор.
Капитан явно повеселел. Он придумал целую серию унизительных наказаний для меня и стал применять их с особой жестокостью. Он хорошо знал, что любой солдат, как и любой человек на гражданке стоит меньше букашки. Если человека поставить лицом к стенке, ожидая, когда он крикните: да здравствует товарищ Сталин, то и тогда он стоит ровно столько, сколько стоит комар, или несколько грамм свинца, которым его угостят.
Как–то утром, после получения и обработки данных капитан зашел в землянку и увидел, что я заносит данные в журнал.
– А где остальные?
– На улице, товарищ капитан!
– А что они там делают?
– В балду играют.
– Ага, значит так…сержант Шаталов!
Шаталов руки по швам.
– Почему ваш подчиненный с ученым видом что–то заносит в журнал, а может, и кому–то звонит, какой-нибудь темной личности, а не находится со всеми на улице?
Шаталов заморгал глазами и пожал плечами.
– В таком случае, я сам найду для него задание, а вы можете идти. – И ко мне: – Вы знаете, что такое лопата?
– Так точно, знаю.
– Тогда берите лопату, ройте канаву, а потом снова ее забрасывайте. И так десять раз.
Я старательно трудился: рыл канаву, потом забрасывал, потом снова рыл и опять забрасывал. Глина стала мелкой, рассыпчатой и работа была хоть и унизительной, но совсем не трудной. Я молчал и исполнял приказание со всей ответственностью: школа. Тем более, что я в последнее время получил две пятерки, две отличные оценки по литературе и истории. Если бы не школа, я бы взбунтовался.
– Ну, вот, – сказал капитан, – на сегодня хватит. Он утвердил новый график дежурства в ночную и дневную смену. Мою фамилию он переставил: с тех часов ночи. В таком дежурстве не было необходимости: капитан просто изощрялся в издевательствах над своими подчиненными.
В среду отдежурил с трех до восьми утра, успел умыться, причесаться и позавтракать, а потом прибежал на политзанятия. После часового нудного чтения еще более нудной книги Ильича «Что делать?», капитан обнаружил, что радио зонды сложены не на верхней полке, а на нижний.
– Почему такое безобразие творится у нас на станции? Кто занимается вредительством? Сколько это будет продолжаться?
– У нас только один человек знает, где должны стоять эти ящики, – отрапортовал Шаталов.
– Кто этот человек?
– Ефрейтор Славский.
– Опять он. Я так и знал!
– За хранение этих ящичков и их расположение на полках отвечает рядовой Скрипниченко, но не я.
– Вы еще смеете вступать в разговор? Смирно! Ваш отдых после ночной смены отменяется. Вы получаете важное государственное задание, а именно: в течение дня построить, нет, не построить, она уже построена, а отремонтировать дорогу.
Я поплелся, взял лопату и пошел выполнять важное государственное задание. К обеду вырыл канавки по обеим сторонам грунтовой дороги, посыпанной кое–где щебнем. По этой дороге подвозили баллоны с кислородом. Капитан собрал весь взвод и привел к дороге.
– Смотрите, – сказал он, – с каким ученым видом он ремонтирует дорогу. Только делает он это недобросовестно: дорога не должна иметь утолщение к центру, а наоборот, некоторое углубление посредине, так что давай, Ломоносов, переделывай.
После обеда он снова появился, но уже без свидетелей.
– А теперь сделайте так, чтобы дорога имела некоторое утолщение к центру согласно СНИПов. А вообще вся работа никуда не годится, она гроша ломаного не стоит. Вы недобросовестно выполняете мои задания, а потому сегодня, после отбоя пойдете мыть котлы. О школе забудьте, в увольнение не проситесь, за забор не выходите, я объявляю вам карантин до конца службы.
Чаша терпения была переполнена, капитан своего добился. Я бросил лопату, побежал в землянку, схватил ручку и кусок бумаги и написал рапорт о переводе в любой полк.
– Я хочу Родине служить, но не вам лично, товарищ капитан, – сказал я, подавая рапорт.
– Взвод, строиться! – скомандовал капитан….–Тут такое дело: саботаж. За саботаж пять нарядов вне очереди. Пусть он постоянно моет котлы на кухне с ученым видом, а я спрошу у поваров, как он относится к работе, потому что если плохо, тогда под военный трибунал. Разойдись!
49
Я дежурил по кухне, мыл котлы, но не всю ночь, как думал капитан. Повара жалели и отпускали раньше.
– Чем ты так насолил этому жирному еврею, что он посылает тебя каждый день к нам? Тут, брат, работенка не из легких, но ты не дрейфь, бери побольше каши и все что видишь, откармливайся, набирай силы, они тебе еще пригодятся, а то беги отсюда, куда глаза глядят, этот жид с тебя не слезет, – говорили они.
На следующей неделе прибыл майор Амосов, все такой же вежливый, предупредительный, мягкий. Он пожал каждому солдату руку, спросил, как дела, как служится, есть ли какие жалобы.
– Я побуду у вас, пока вы не получите новые данные и не обработаете их, – сказал он и присел к столу.
Данные были получены и обработаны, но я, после бессонных ночей и унизительных наказаний, стал медлителен, не уложился в положенный срок и вдобавок немного напутал. Капитан был красный как рак, все раскрывал толстые жирные губы, чтоб выпустить порцию бранных слов и вынести очередное наказание неблагонадежному солдату, но всякий раз, глядя на Амосова, воздерживался и хранил молчание. Майор покрутил носом и даже произнес нечто вроде «мда», попрощался со всеми и уехал. За ним последовал и капитан.
– Вот видите, ну что я вам говорил? Он великий путаник. И я думаю, он нарочно путает. Ведь это с ним бывает не каждый день. А значит, он путает с умыслом, чтоб оставить наши дивизии в неведении, какое направление и скорость ветра на различных высотах. Вы заметили, какой он хмурый и сосредоточенный? Он что–то недоброе замышляет.
– Довольно, – сказал майор. – Я нашел ему место…в Бресте, вернее километров 6 или десять от Бреста. Это лесная зона. Пошлем его сначала в командировку, а там посмотрим. Многое зависит от того, как вы обойдетесь без него. Все. Больше не будем говорить об этом.
В тот же день я, страдая сильной зубной болью и имея талончик на руках к врачу, собрался в военный городок.
– Отнеси мои брюки и сдай в каптерку, – попросил Шаталов.– Он ко мне тоже стал подбираться, а значит, увольнения и мне не видать в ближайшие выходные. Зачем мне гражданские брюки?
Стали искать веревку, чтоб перевязать брюки, но не нашли.
– Давай завяжем проволочкой из негодного радиозонда, чем плохо, – предложил я.
– О, молодец, – обрадовался Шаталов, – в самый раз. Зонд все равно списан.
На автобусной остановке в районе Комаровки я встретил…капитана, прямо столкнулся с ним, лицом к лицу. Ну и везет же мне, подумал я. Ехали молча. Капитан искоса посматривал на своего подчиненного и, то хмурился, то улыбался, а это было страшно. Я уже знал, что эти гримасы означают не что иное, как очередную подлость. Но деваться было некуда. Я отвернулся к окну в полупустом автобусе, глядел на так знакомые одноэтажные хибарки с плоскими темными крышами и не видел их: слезы навертывались у меня на глазах.
Капитан приблизился и, наклоняясь к уху, спросил:
– Куда путь держим?
– К зубному.
– А…
У военного городка сошли оба. Как только автобус ушел, капитан скомандовал:
– Смирно!
Я вытянулся в струнку.
– Опустить руку. Что это у вас за сверток?
– Сержант Шаталов просил меня сдать его брюки в каптерку, – сказал я.
– А проволока у вас откуда?
– Как откуда? от радиозонда, который давно списан.
– Дайте-ка сюда ваш сверток, я посмотрю, что в нем находится, может, в нем какой–то секретный пакет или…бомба, а вы направляетесь в штаб нашей армии.
Он бережно взял, протянутый ему сверток, очень долго и осторожно распутывал тонкую проволочку и, о, ужас! там оказались …брюки. Они были почти новенькие, полосатые, но без брюшного ремня.
– Да, это действительно брюки, а я думал…впрочем…вы эти брюки украли. Где вы их украли, признайтесь, лучше будет.
– Позвоните Шаталову, он вам скажет, чего проще, – озлился я.
– О, это мысль. Вы способный солдат, иногда и подсказать можете. Следуйте за мной. Только не отставать, не убегать! За попытку бежать – под военный трибунал.
Он почти бежал до КПП, который находилось в ста метрах. Его жирный зад сотрясался, с лица полился пот. Пробежав метров десять, остановился, отдышался и снова поковылял, оглядываясь, не отстал ли его подчиненный. На контрольно–пропускном пункте схватился за телефонную трубку и стал названивать Шаталову.
– Да, брюки вам действительно дал Шаталов, – сказал он разочарованно и начал гримасничать губами, – но за медную проволоку я посажу вас на гауптвахту. Так нельзя. Вы знаете, как медь ценится? Ее не хватает в государстве, а вы ее расхищаете, воруете, короче и расходуете на брюки. Это вредительство. Разве можно сравнивать интересы государства с брюками? Брюки это тьфу! А государство это все. Государство–это Ленин, это Сталин, это наши вооруженные силы, это народ, наконец, а вы со своими брюками. Хоть это и не ваши брюки, но они у вас в руках, следовательно, вы за них несете ответственность. И особенно за медную проволоку, которую вы украли. Да, да, вот именно украли, у народа украли. Я до вас доберусь. Вы не увидите своих родителей ближайшие десять лет. Идите, сдайте брюки, а затем возвращайтесь в часть и готовьтесь, готовьтесь…
– К чему?
– К губе.
– Что значит к губе?
– Гауптвахте, к преддверию тюрьмы.
– Спасибо.
– Желаю успехов.
В этом «желаю успехов» тоже было, что–то идиотское и унизительное. Я сознавал это, но ничего придумать не мог. Любой шаг в свою защиту, на который я мог решиться в любую минуту, мог только усугубить свое положение, привести к еще более глубокой яме, куда бы меня непременно спихнули. Все это никак не вязалось с той жизнью, которая была представлена демократической литературой прошлого девятнадцатого века, а реальной жизни за колючей проволокой в коммунистическом раю, Я все еще не знал, и оттого страдания его были так велики и болезненны.
50
Через какое–то время капитан появился в землянке в хорошем расположении духа; поздоровался первым со всеми одновременно, прикладывая руку к фуражке, и разрешил сесть и заниматься делами. Казалось, он глядел на всех одинаково весело и даже чему–то радовался, будто юные лица радовали его. Солдаты начали переглядываться, недоумевая; у всех появилась улыбка на лице, словно каждому предстояло сейчас какую-нибудь приятную новость из уст своего грозного начальника.
Я тоже поддался общему настроению и обрадовался перемене в настроение капитана. Если так будет и дальше, то и в школу не грех отпроситься, чтобы сдать несколько зачетов, а то сто рубликов, которые выслал бедный отец, пропадут даром, да и не в этом дело, в конце концов.
– Товарищ капитан, разрешите обратиться, – сказал я вдруг ни с того, ни с сего, а так, на струнах приподнятого настроения, когда всякая ерунда на ум приходит и хочется высказаться.
– Пожалуйста, – ласково сказал капитан, – обращайтесь, я вас слушаю и очень внимательно. – Он даже повернул голову, как бы подставляя ухо под речевой поток своего подчиненного.
– Когда вы собираетесь отправить меня на гауптвахту?
– Вас на гауптвахту? Я уже передумал, и вы знаете…ну, об этом я скажу вам попозже, когда мы останемся только вдвоем.
Солдаты, слушая внимательно этот разговор, подмигнули друг другу и быстро покинули помещение. Капитан и я остались вдвоем. Я напряженно ждал, устремив восторженные глаза на своего командира.
– Да вы садитесь: в стоячей позе правды нет.
– Да, да, в ногах правды нет, – вы правильно сказали.
– А, черт, о чем же я, что я хотел сказать? А, так вот: в том, что я на вас ополчился, виноват сержант Шаталов. Он такой завистливый. Сам ничего не знает, не понимает, а другим завидует. Он на вас все время капал, капал, доносил, будто вы говорите всякие непристойные слова в мой адрес, в адрес своего командира и даже мою мать охаиваете. Я переведу его в другой полк и тогда… я, наверное, поставлю вас командиром. Как вы на это смотрите?
– Как вы решите, так и будет. Но Шаталов…я ушам своим не верю. Неужели он может подсиживать, науськивать? а, может, недоразумение, какое произошло?
– Да, да, вот именно может, – сказал капитан, приподнимая свой жирный подбородок. – Шаталов только с бабами хорошо справляется, вот они и наградили его сифилисом. Я давно махнул на него рукой. Теперь я думаю, а почему бы ефрейтору Славскому не стать командиром, вернее, заместителем командира нашего метео взвода? Ведь у вас все данные для этого есть.
– Спасибо за доверие, товарищ капитан.
– А пока, вам необходимо выполнить одно очень важное государственное задание; помните, мы вместе с вами ездили в командировку в Крупки и оказывали там, этим колунам, помощь в получении и обработке данных для тамошних зенитчиков и вернулись вместе, с честью выполнив задание Родины?
– Помню, как же не помнить?
– Так вот, руководство решило послать вас в командировку сроком на одну неделю, знаете куда?
– Нет, не знаю, – ответил я, как бы полностью доверяя капитану.
– В Брест! В Брест! Это же рядом с Польшей. Еще полячку, какую себе присмотрите, вернуться не захотите, а мы вас вытаскивать будем, – сказал капитан.
– Я человек дисциплинированный. Как только срок командировки закончится, немедленно вернусь, – сказал я.
– Ну, конечно, конечно. Эй, вы! ну-ка уберите свои рыла, – прикрикнул он на солдат, пытавшихся войти в землянку. – Дайте поговорить с человеком. Вот вам командировочное удостоверение, завтра можете сесть на поезд «Минск–Брест».
– Завтра? Так сразу?
– Завтра же. Чего тянуть резину? Там они, бедные, мучаются. Метеоданные получают из Брестской Обсерватории, а что с ними, с этими данными делать, никто не знает. Майор Амосов говорит, что только вы можете им помочь. Все, желаю успехов.
Капитан надел фуражку на лысину, заерзал на стуле и начал жирными пальцами чесать промежность, затем схватил портфель, рванул дверь на себя, и был таков.
В Минске на железнодорожном вокзале толпились одни военные – солдаты, сержанты, офицеры. Лишь кое–где мелькали пассажиры в гражданской одежде, увешенные авоськами, мешками, торбами. У многих из них, кто был богат, – в руках находился батон белого хлеба, но чаще черного, с кислинкой, тут же поедаемого, а также прочие атрибуты социализма – роскошные заплаты на старых бушлатах с оторванными пуговицами, старые кирзовые сапоги с истоптанными пятками. У одного хромого старика из кармана старого бушлата торчала бутылка без пробки и там еще, видимо, находилось немного жидкости, потому что вид у него был гордый, чрезвычайно независимый, и шагал он, стуча костылем по самым людным местам, приговаривая:
– Дорогу ветеренарам! дорогу! расступитесь, сынки. Я за вас воевал, ногу потерял, но сам я еще: ого!
Военные, надо отдать им должное, расступались и даже прикладывали руку к головному убору, как бы молча благодарили батька за его подвиги в тяжелой минувшей войне.
Меня пришла провожать Валя Куткович, племянница дяди Василия. До отхода поезда оставалось еще около трех часов. Я за это время названивал Лиле, но там никто не поднимал трубку.
– Может, в кино сходим, – предложила она. Я извлек мелочь из карманов, и мы направились к кассам за билетами. Билеты в кинотеатр дешевые, а если взять подальше, эдак ряд тридцатый, вообще стоят копейки. Но Валя сунула в карман мне трешку на два билетика и еще пятерку в дорогу, приговаривая:
– Возьми, пожалуйста, ну считай, что я тебе одолжила, я ведь работаю, получаю зарплату, а у тебя ничего нет. У нас ведь равноправие. Когда разбогатеешь – отдашь, либо пригласишь меня два раза в кино.
В небольшом кинозале, но длинном, как кишка, на двести посадочных мест, народу битком, в основном военные. Фильм о китайской революции настолько убогий, что самые преданные революционеры в душе, не могли побороть снотворную тяжесть черной капиталистической пеленой, покрывающий их глаза. Я тоже погрузился бы в сон, но Валя старательно массировала мне пальчики, передавая всю свою скромную нежность и шепча на ухо: пиши мне, не забывай о нас, мы к тебе все, я и мой дядя Вася, уважаем тебя и немножечко любим.
Я морщился при этих словах, но так, чтобы Валя не видела, могла обидеться, а обижать ее, право, не стоило. «Каждый человек имеет право на счастье, такое, каким он себе его представляет.– Пиши мне обязательно, слышишь, – сказала Валя, стоя на платформе незадолго до отправки поезда. – Мы, белоруски, девушки с переживаниями, не то, что хохлушки: не успел парень сто метром отъехать, она уже другого под руку держит.
Я кисловато улыбнулся, но сказал:
– Я через неделю вернусь, это будет раньше, чем письмо придет.
– Чует мое сердце, что гэто будет не одна неделя, – сказала она и ее влажные глаза смотрели куда–то в далекую даль.
Святая девушка, подумал я, дай Бог тебе встретить свою долю, как можно раньше, ибо я не твоя пара, я не твой суженый и сказать тебе об этом не могу, – боюсь обидеть.
В общем вагоне, рассчитанном приблизительно на шестьдесят мест, разместилось чуть меньше ста человек. Это солдаты. Куда они едут и зачем? Как много солдат в Белоруссии! С такой армией можно, конечно, освободить человечество от…и превратить весь мир в казарму, но, очевидно, враги тоже не дремлют. Создается пятисоттысячная армия Бундесвера, и она может быть вооружена атомным оружием: надо же как–то ограждаться от коммунистического рая.
Один парень в гражданском костюме, оказался сержантом, он возвращался из отпуска и имел с собой тяжелую сумку с продуктами. Он забрался с ней на верхнюю полку, поставил у изголовья и разлегся, поджав ноги.
Я тоже оказался не лыком шит, и выставил булку белого и совершенно свежего хлеба, купленного еще в Минске. Переодетый сержант сошел с поезда гораздо раньше Бреста, воспользовался тем, что Я задремал, национализировал его булку. Я обнаружил это только в Бресте на конечной остановке и очень огорчился, так как утром привык завтракать.
Хотя я впервые попал в Брест, жалкий, крохотный городок, я тут же направился по адресу в штаб дивизии к начальнику штаба подполковнику Шевцову.
Подполковник принял меня тут же, без каких либо церемоний и без задержки, усадил напротив и сказал, что он знает, кто перед ним сидит, поскольку никто не знает, что делать с данными, которые передает обсерватория.
– Стрелять мы, конечно, будем по вражеским самолетам заградительным огнем, но современная армия не может обойтись без полного технического обеспечения, в том числе и такими данными, которые позволяют учитывать скорость и направление ветра на различных высотах. Все это влияет на точность полета и попадания снаряда в цель. Мы дадим вам солдата в помощники, вы обучите его, надеюсь, этим нехитрым премудростям. Я тут пытался привлечь работников Обсерватории к этому вопросу, но оказалось, что такие мелочи, как эти данные составляют военную тайну, как только переходят от них к нам. Вы человек тоже сейчас военный и понимаете меня.
Сейчас я распоряжусь и предоставлю вам свою личную машину, на которой вы доберетесь до КП зенитного полка. Там и располагайтесь. Я сейчас туда позвоню, вас должны встретить. Если возникнут, какие недоразумения – звоните лично мне, либо приезжайте в штаб, здесь недалеко, всего каких–то десять километров.
51
Ободренный рыцарским обращением такого высокого начальника и офицера, каким был подполковник Шевцов и его галантностью, практически не свойственной советскому офицеру, я сел в новенький военный джип, который мчался по бездорожью с бешеной скоростью. Во всяком случае, мне так показалось. Мы углублялись в темный хвойный лес по грунтовой, влажной дороге, с выбоинами, но без камней, джипом подбрасывало, но язык не прикусишь. Однако я крепко зажал челюсти, за которыми прятались зубы, требующие срочного ремонта. Да и занят я был поведением Шевцова. Он держался со мной не как с солдатом, а как с офицером, равным себе по званию и по должности. Вспоминалось каждое слово, сказанное только что, однако я никак не мог вспомнить, говорил ли Шевцов по поводу такой мелочи, как завтрак, поскольку голод давал о себе знать.
Но…не хлебом единым жив человек. Уже через полчаса машина остановилось в сосновом лесу, и водитель сказал:
– Приехали!
– Как? – удивился я. – Здесь же ничего нет. Дикий лес и ни души вокруг.
– Маскировка, – загадочно улыбнулся водитель. Он сделал несколько шагов в сторону и стал спускаться по ступенькам. Я замер от удивления. Какой же я наивный, подумалось мне. – Служу в армии третий год, а не знаю, что такое армия и насколько сильна ее боевая мощь. Я стал спускаться вслед за водителем по узким ступенькам, практически незаметным со стороны, вниз и увидел, что в низу, на площадке, перед входом стоит часовой с автоматом наперевес. Водитель сказал пароль и открыл дверь в землянку, представляющую собой командный пункт.
Я, изумленный, невольно последовал за ним. В бункере горел свет, он здесь никогда не гас. Капитан Коваленко, пожимая руку, сказал:
– Мы здесь и живем, вон боковая дверь, пройдите туда, отдохните, через два часа подвезут обед. Может, завтра начнем разбираться, что это такое эти данные и с чем их едят.
– Я сейчас же хотел бы посмотреть, что за данные передает Обсерватория, и как их обрабатывают, – сказал я, положив рядом небольшой чемоданчик с книгами.
– О, это можно, пожалуйста. Эй, рядовой Санин, подойдите ко мне!
Рядовой Санин ленивой походкой вышел из боковой двери, за которой скрывался кубрик, и попытался приложить руку к головному убору.
– Поправьте пилотку, рядовой Санин, – потребовал капитан Коваленко. – Отныне вы поступаете в полное распоряжение этого товарища, прибывшего к нам из столицы Белоруссии города Минска. Все, что он вам скажет, вы обязаны выполнить. Ясно?
– Так точно, ясно.
˗ Все, можете быть свободны.
Мы вошли в очень маленькое помещение, что˗то вроде кухни городской квартиры. Тут стояла одна двух яростная кровать с голым матрасом наверху.
˗ Тут мы будем размещаться вдвоем, я переберусь наверх, а ты, ка столичный солдат и мой начальник, располагайся внизу. Клопы тут, правда, не выводятся. Особенно атакуют новенького, придется потерпеть недельку другую. А надо белье заказать. Я сейчас, хотя думаю. капитан Коваленко уже позаботился об этом.
˗ Хорошо, давай посмотрим документацию, предложил я, желая побыстрее ознакомиться с делами, которые никак не ладились.
Саша достал массивную папку. Но в этой папке все было неправильно, а что было правильно, е разберешь.
˗ Надо ехать в обсерваторию, ˗ сказал я. ˗ И сейчас же, не откладывая на завтра.
– Я не знаю, где эта обсерватория, – сказал Санин.
– Найдем. Сейчас сядем в машину, нас подвезут.
–Так машина уже уехала.
– Разве? Почему шофер ничего не сказал?
Я бросился к капитану.
˗ Как быть, товарищ капитан?
– Решайте сами. Вы старший. Мы вскоре назначим вас на сержантскую должность, и в ваши обязанности будет входить только получение и обработка данных. До города отсюда каких–то восемь километров. Можно пройти и пешком, а там спросите.
– Пошли! – сказал Санину.
– А обед?
– Обед вам оставят, – сказал капитан.
***
В окрестностях Бреста было еще довольно тепло, несмотря на то, что ноябрь подходил к концу. В Минске снег белел, когда я еще садился на поезд, вчера дня тому назад. А здесь снег даже не пролетал. Над густым лесом из молодых сосен, тучи свисали так низко, словно вершки деревьев вросли в них. Стояла какая–то жуткая мертвая тишина, которой коренные горожане любят наслаждаться, но лишь некоторое время, а потом предпочитают вернуться домой, где не умолкает грохот городского транспорта, где пахнет выхлопной трубой и прочими прелестями современной цивилизации.
Впрочем, я замечал это только мимоходом: мы усиленно шагали по направлению к городу, чтобы добраться до Обсерватории и выяснить все, что надо. Санин бежал за ной, почесывая над ухом, а иногда крутил пальцем у виска и что– бормотал себе под нос. Восьми километровый путь был преодолен за час сорок минут.
Осталось отыскать здание Обсерватории. Кого ни спросишь, каждый пожимает плечами и проходит мимо, нахмуренный с озабоченным видом.
– Бандеры они все, западники, они нас ненавидят, – прошипел Санин. – Нечего было их освобождать. Пусть бы под немцами загнивали.
– Не переживай, Саша, найдем мы эту Обсерваторию во что бы–то ни стало, вот увидишь, – сказал Я и тут же обратился к идущему навстречу майору в синих погонах.
– Улица Ленина, 45, – сказал майор, не глядя на солдат, и прошел дальше.
– Га, как мы не догадались сами. В каждом городе главная улица носит название вождя мировой революции Ленина или Сталина. Надо выйти на главную улицу, а сорок пятый дом само собой отыщется.
– Ну, вот видишь, Саша. Не так страшен черт, как его малюют. Пойдем по главной улице.
***
В Обсерватории их встретили приветливо и даже сообщили, что знают многих работников Главной Обсерватории в Минске, а эта, Брестская обсерватория, вовсе не обсерватория, а всего лишь филиал минской обсерватории. Здесь почему–то не было молодежи. Шары запускали две старушки, они же и принимали сигналы, обрабатывали и передавали не только воинским частям, но и в Минск для сверки. Был еще один хромой мужик с одним глазом, всегда не в духе, на всех ворчал и сетовал на незаслуженно маленькую зарплату и такую же пенсию. Мне он запомнился тем, что одна нога у него была в сапоге с нормальным голенищем, а другая без голенища и это придавало ему вид смешного трагического старичка ˗актера. Ничего толком сами работники обсерватории не знали, слабо разбирались в том, чем занимались: надутые кислородом шары у них взрывались, где˗то над лесом на низкой высоте, а данные они переписывали из минской республиканской обсерватории, где работала Нина и Аня Мильчакова.
– Мы того, у нас маленькая зарплата, не дорожим этой работой, – признался старичок, которому было абсолютно все равно, какие данные передавать воинским частям и откуда их получать.
– Жалко,– сказал я. – Выходит, я зря сюда приехал.
– Брось ты жалеть. Надо руководствоваться поговоркой: солдат спит – служба идет. – Я уже проголодался, – заявил Санин, когда мы вышли из Обсерватории. – Давай возьмем направление на бункер.
– А я уже сутки не ел, – вспомнил я и почувствовал слабость в ногах. – Пойдем, купим булку и бутылку газированной воды.
– Тут с этим проблема, – сказал Санин. – За хлебом всегда очередь. Люди стоят с самого утра. Кода что–то подвезут – расхватывают мгновенно, буквально сметают все с прилавка.
– Консервы купим и разделим на двоих, – предложил я.
– Пожалуй, но только рыбные консервы можно купить, мясных нет.
– На безрыбье и рак рыба, – сказал я.
Но нам повезло. В одном из магазинчиков нашли консервированные голубцы, возможно, трехлетней давности. Сложив свои капиталы воедино, мы приобрели полную пол килограммовую банку консервированных голубцов, и заморили червячка.
Пришлось прибавлять шаг, а местами и бежать по чернеющий дороге, которая вдобавок стала покрываться первыми признаками темной ночи. Вскоре жуткий темный лес проглотил две солдатские фигуры, которые неслись, как угорелые в душное подземелье, наполненное клопами.
– Сейчас вернемся и наедимся вволю: обед и ужин нас, конечно же, ждет.
– Гм…– промычал Саша и больше ничего не сказал.
В землянке ярко горел свет. Я обнаружил, что в чемоданчике, кто–то копался, производил ревизию на предмет ценностей, но не пропала ни одна книжка, а вот перчатки, куда–то подевались, должно быть крысы поживились.
Что касается обеда и ужина, то это была пустая мечта: никто нам не оставил даже крошки хлеба. Даже миски грязной не было.
Питание солдатам подвозили на машине по два куска хлеба, порцию каши в холодном виде, по куску сахара и опять же холодного кипятка представляющую собой мутноватую жидкость.. Кто оприходовал наш обед и ужин? Никто. Пушкин! Не надо было отлучаться из КП. Бог…то есть Ленин видит, как нам не хватает хлеба, мяса, каши и даже чаю. Когда везут из общей столовой походную кухню на небольшом военном драндулете, куски сахара рассовывают по карманам сопровождающие, а почему не хватает каши и хлеба – никто не знает. Обычно грузят одно и то же на обед и на ужин. На завтрак обычно стараются подбросить лишний кусочек хлеба, лишний кусочек сахара и то не всегда. И в этом виноваты сопровождающие.
– Наши ребята набрасываются на эту кашу и хлеб, как голодные волки, – сказал Саша. – Здесь воздух прекрасный, он способствует аппетиту.
˗ Э, брось ты, Саша. В Минске тоже воздух хороший, но там горячее трехразовое питание, и еще добавки можно попросить. Я думаю, что стоимость солдатского питания в денежном выражении везде одинаков. Тут собака зарыта гораздо глубже.
˗ Все ясно. Ты только посмотри на наших офицеров. Рожи-то у них блестят, пузо отвисает. За счет нас кормятся, псы.
Я почесал затылок, никому ничего не сказал, улегся на железную кровать и куда–то провалился. Клопы набросились на меня, как собаки на свежатину, и искусали так добросовестно, что уже к пяти часам утра, за час до подъема, я проснулся от зуда сильно похожего на чесотку.
52
В землянке неважно работала вентиляция и оттого, а возможно, солдаты чересчур много поглощали кислорода за ночь, было душно, потно и не хватало свежего воздуха. Когда, в шесть утра, заиграл государственный гимн и прогремел подъем, зажглись все лампочки мощностью в сто ватт, я определил, какое количество клопов раздавил за ночь по пятнам крови на белой простыне.
– Пятьдесят штук! – сказал я вслух.
– Это потому что ты новенький, а я раздавливаю не более десяти штук за ночь, – сказал Саша.
Я обнаружил, что никто из поднявшихся солдат не спешит умываться и чистить зубы.
– Опять воду не привезли, черти проклятые, я целую неделю не умывался, – заявил солдатик небольшого роста, чистя сапоги вафельным полотенцем, предназначенным для лица.
– Что ты делаешь? – спросил его я.
– Как что – сапоги чищу, – ответил парень. – Тут, браток, жизнь лесная и потом, зачем полотенце, если воды нет?
Я обнаружил, что и его полотенце, что висело на спинке кровати, все в гуталине, кто–то натер им сапоги до блеска.
В восемь утра привезли завтрак: перловая каша, куски вареной свинины, хлеб и чай во фляге. Хлеб и куски сахара высыпали на стол, а кашу с кусками вареной свинины в немытые еще со вчерашнего вечера алюминиевые миски. Солдаты расхватали хлеб мгновенно и куски сахара тоже. Я стоял, смотрел, ужасался! Как они набросились на хлеб, как они хватали его и сахар тоже и как ругались матом!
Мне не досталось ни кусочка сахару, ни кусочка хлеба. Кто схватил мою порцию? Никто! Пушкин. Бесполезно обвинять кого–то из них, бесполезно обыскивать: хлеб уже внутри, в брюхе, он уже проглочен с такой скоростью, будто их три дня морили голодом.
Начался дележ каши.
– По росту, по росту делите кашу! – кричал здоровый парень, выше ростом и шире в плечах, чем Саша Санин. – Кто самый высокий, тому две порции.
– Ну, да, а это не хочешь? – закричал Саша, показывая комбинацию из трех пальцев. У общего котла началась ссора, и дело уже доходило до кулаков, но, к счастью, явился дежурный офицер и скандал прекратился. Но тут же начались вопросы: почему не подвозят воду, почему не хватает сахара, почему каша холодная, почему свинина такая жирная?
– Успокойтесь товарищи! Партия о вас заботится, намечено улучшение снабжения и подвоз воды, потерпите немного, не хлебом единым жив человек. Сегодня, видите и завтрак подвезли, не везде такое бывает, да и мы стараемся обед с ужином вместе и тут же на завтрак что˗то. Но не всегда. Бензин надо экономить. Радио проводка у вас функционирует нормально, так? так. А это уже что–то. Надо больше уделять внимания духовной пище. Чаще слушайте передачи о жизни и деятельности Ленина и Сталина. Вскоре мы организуем кружок по изучению краткого курса истории ВКП (б). Там все сказано.
– Но мы вчера посуду не могли вымыть из–за отсутствие воды, остатки пищи прокисли, что если мы отравимся? – спросил солдат Санин. – А в Кратком курсе истории ВКП (б) об этом ведь, наверняка ничего не написано, верно, товарищ старший лейтенант?
– Верно, не сказано. Зато там сказано другое…более грандиозное, чем все наши желудки вместе взятые. А что касается котелков…вытрите их пока полотенцами, только очень тщательно. В тех местах, где пища присохла к миске, поплевать можно и растереть. А в войну? Всякое бывало. Бывало, один котелок на весь взвод приходился. И что же! выжили. И не только выжили, но и победили сильного, могущественного врага. А почему победили? да потому что были сильны духом. Имя Сталина нас всех вдохновляло, имя Ленина нам предавало мужества.
– А заградительные отряды для чего использовались? – задал кто–то провокационный вопрос.
– Надо было, значит, использовали, прошу не задавать провокационных вопросов. Кстати, вспомнил, у меня чистый котелок есть, могу одолжить.
Но солдаты уже подставляли немытые котелки и им накладывали еще не совсем остывшую кашу. Каждый доставал алюминиевую ложку из–за голенища сапога и принимался уплетать свою порцию.
После завтрака я позвонил в Обсерваторию, принял данные, обработал их и передал по назначению. Это были данные, полученные из минской обсерватории.
– Саша, учись. Тебе потом все это делать одному, – сказал я Санину.
– А я так понял, что ты останешься у нас, – сказал Санин и улыбнулся.
– У вас? Ни за что в жизни. – Я воспринял это как шутку своего товарища.
– Время покажет, – загадочно произнес Саша.
– Что будем делать дальше?
– Нечего делать. Мы свободны весь день и всю ночь, до утра. Хочешь, пойдем гулять?
– Пойдем, а куда? – спросил я.
– Пойдем, прогуляемся, окрестности посмотрим, на немецкое кладбище поглазеем. Наши заклятые враги, разносчики империалистической заразы теперь нам не опасны. Ты увидишь, сколько их там полегло.
– Надо докладывать капитану Коваленко, что мы уходим, куда мы собираемся?
– Я думаю: нет. А впрочем, как хочешь, – ответил Саша.
– Я все же пойду, – сказал я, – нехорошо без разрешения начальства отлучаться.
– Иди, я не возражаю. Только ты новенький, как себя поставишь, так и будет, к тому же ты из штаба армии, житель столицы.
Наш разговор прервал сам капитан Коваленко. Он вошел, поздоровался, пожал руку. Я с Сашей вскочили, вытянулись в струнку.
– Садитесь, отдыхайте, – предложил Коваленко. – У нас здесь есть ряд неудобств, но зато мы живем вольной, я бы сказал, лесной жизнью. Даже разленились немного: никаких тренировок или там боевых тревог, особенно в ночное время не проводим, солдат жалеем. Вы, товарищ Санин, погуляйте немного: мы тут, с нашем главным метеорологом, обсудим кое–какие проблемы.
Когда Санин ушел, капитан Коваленко продолжил:
– Я знаю, что в Минске вам разрешили посещать школу. Если бы вы у нас остались, мы бы разрешили вам посещать школу в Бресте, а я буду вашим консультантом, я в математике – асс.
Пот выступил у меня на лбу от этих слов.
– Я бы остался, если бы здесь был Минск. Я так привык к этому городу, мне даже воздух там кажется родным, словно я родился и вырос в нем. Рядовой Санин уже кое–что понимает в обработке данных, я обещаю вам, что не уеду отсюда до тех пор, пока не обучу его всем тонкостям этого нехитрого дела. Зачем я вам нужен со своей школой, книгами, капризами? А потом…здесь так много клопов! А вы видели, как солдаты хватают куски хлеба и едва ли не дерутся на нем? Сколько раз я оставался без ужина, только потому, что где–то задержался? Оставаться голодным почти каждый день ˗ это самое большое для меня неудобство, товарищ капитан. Нет, я не останусь здесь…ни за что. То, с чем я здесь столкнулся, что увидел, я никому не скажу. Только вы обещайте мне, что не будете препятствовать моему возвращению туда, откуда я приехал.
– Что ж! очень жаль. У нас вам бы неплохо жилось. Впрочем, как хотите. В данном случае, воля ваша, я чинить препятствия не буду, взамен на ваше обещание не говорить лишнее в штабе армии.
– Товарищ капитан, мы с Саниным собираемся прогуляться на немецкое кладбище, можно нам отлучиться?
– После обработки и передачи данных, вы всегда свободны до отбоя, до 23 часов вечера, можете не отпрашиваться у меня больше.
– Спасибо.
В километре от командного пункта расположено немецкое кладбище прямо в лесу. Оно огорожено довольно высоким забором из колючей проволоки, нанизанной густо на столбы и натянутой как струны на музыкальном инструменте. Каждая могилка это небольшой квадрат, отделенный канавками по всем четырем сторонам с воткнутым металлическим штырем и табличкой. На штыре пластинка из жести, где, очевидно, была указана фамилия погибшего, но надписей уже не видно: пластинка покрыта ржавчиной. Таких могил тысячи, если не десятки тысяч. За этим кладбищем точно такое же кладбище, только гораздо больших размеров.
На тропинке, да и в лесу видны следы недавней войны: валялись солдатские, продырявленные пулями и успевшие изрядно проржаветь каски, котелки и даже кости и черепа. Все это сливалось с жуткой тишиной, так напоминавший вечность, что у меня разболелась голова и слабость парализовала ноги.
– Пойдем обратно, – шепнул я Саше.
– Еще посмотрим, – так же тихо сказал Саша.
– Я не могу, у меня ноги подкашиваются. Зачем столько людей погибло, кому это нужно было, почему они поверили этому сумасброду Гитлеру? Ведь среди них наверняка были и порядочные люди.
– Да ты что? – удивился Саша. – Разве у немцев могли быть порядочные люди? Ни за что не поверю. Мы и американцев заставим рыть такие могилы для своих солдат, вот увидишь.
– Американцы очень далеко от нас, – сказал я. – Интересно, а где могилы наших солдат, ведь наших погибло не меньше немцев.
Санин пожал плечами. О том, где похоронены наши солдаты, сколько погибло наших солдат, об этом не принято было сообщать ни в газетах, ни по радио, ни на политинформациях, которые проводились во всех уголках империи, на каждом, самом маленьком предприятии, в самом маленьком коллективе, за исключением бани. Те, что отдали свои жизни за Родину и за Сталина вечная им слава. Не память, а слава. Мертвые нуждаются в славе, так же, как живущие в коммунизме. Поэтому вечная им слава. И больше ничего. Возможно, многих хоронили в общей яме, братской могиле, как принято, было говорить. Коммунистическая пропаганда трубила о человеке вообще, о массах, но конкретная личность никогда никого не интересовала. Индивидуализм был чужд «священному» учению.
53
К концу второй недели пребывания в землянке, я получил письмо из Минска от своих сослуживцев. Я вскрыл его, быстро пробежал глазами несколько строчек, написанных Касинцем, и понял, что меня переводят в Брест до конца службы.
«Надо действовать, – решил я, – пока не поздно. Возможно, приказ еще не издан, медлить нельзя. Куда идти, к кому обращаться?»
Но тут капитан Коваленко сам вызвал меня на беседу и снова завел разговор о переводе. Я молчал, как партизан на допросе, а когда Коваленко закончил свою длинную речь, сказал:
– Ни за что в жизни!
Ах, это упрямство, с которым ничего нельзя поделать! Я совершенно забыл, что я солдат и мое дело не рассуждать, а делать то и так, как велят. Я не мог и не хотел понять, что со мной возятся офицеры от лейтенанта до полковника и у них ничего не получается, они не могут преодолеть моего ослиного упрямства. Только, пожалуй, единственный офицер, который тоже не может его сломить, но который сильнее его, это его командир капитан Узилевский. У него каждая жилочка наполнена подлостью. А я перед подлостью просто пасую. Подлость это тот сольвент, который разжижает мою кровь и парализует волю. Только пан Узилевский мог бы сейчас сломить мое сопротивление, а эти офицеры нет. У этих офицеров, в каждом из них есть капелька благородства и чистоты души.
Вот эти их слабости, а они есть у каждого человека, сидят где-нибудь глубоко внутри, но, как правило, слабо выражены, и помогают, вернее, заставляют понять простого солдата, лишенного каких–либо прав.
Все это мимо уставов, мимо идейной закалки, политической ориентации и революционной непримиримости.
Когда вечером на командном пункте очередным дежурным был подполковник Смушкевич и я раскрыл перед ним свою душу, он подробно рассказал, что надо делать, к кому обращаться, с кем надо согласовать вопрос, чтобы спокойно отправиться в свой любимый город Минск. Я чуть не бросился целовать подполковника и весь вечер о нем думал. Примерно в 22 часа я бросился к телефону и стал названивать в Минск Лиле. На том конце провода никто не отвечал, но я так долго держал трубку, что…
– Алло, кто это? – прошептал сонный голос.
– Лиля, простите, ради Бога. Я долго решался, прежде чем позвонить вам, но…мне нужна ваша помощь.
– Какая? – спросил тот же сонный голос. – Нельзя ли это отложить до завтра? Я чертовски устала и голова что–то раскалывается. Позвони завтра часиков в десять. Хотя…завтра утром я уезжаю в Читу. Когда вернусь–не знаю. Если вернусь–поговорим.
На том конце провода раздались гудки: там повесили трубку. И это, такое легкое и мало значащее действие для того, кто повесил трубку на том конце провода, задело мое самолюбие.
Я обойдусь и без твоей помощи, твердо решил я. Как отец говорил: что Бог даст– то будет. Ни шагу назад! Кажется, такой лозунг был в самый критический период войны.
Я попробовал уйти от действительности в мир сна. Бывает же так, когда нервы у тебя напряжены до предела и, кажется, вот–вот начнут разрываться от прелести светлого будущего, в поле которого ты находишься, а приложив голову к подушке, глядишь, перед тобой долина вся в цветах, и девушка с распущенными волосами идет тебе на встречу и песню поет.
Или сам ты в роскошном дворце, где ты полный хозяин, полно гостей, а ты перед ними держишь речь, убеждаешь их в необходимости вести борьбу со свистунами, подпевалами, запевалами первой в мире, самой передовой идеи, под названием «дырка от бублика».
Но уйти в мир сна не удалось. Эта ночь была бессонной и такой мучительной, что к девяти часам утра, когда я направлялся в штаб дивизии к подполковнику Шевцову, мне стало ясно: не так страшен черт, как его малюют.
И действительно, Шевцов согласился с доводами солдата и высказал сожаление, что я так упорно и настойчиво рвусь в Минск, пожал мне руку и даже пожелал успехов и отпустил на все четыре стороны.
Во второй половине дня я торчал на вокзале в Бресте, боясь отлучиться, хотя до отхода поезда оставалось целых восемь часов. Поезд «Москва–Берлин» отходил только в два часа ночи.
Брест небольшой городок на западе Белоруссии наполнен велосипедистами. Здесь не грохочут трамваи, не шастают троллейбусы, не портят воздух автобусы, здесь основной вид транспорта – велосипед, да еще собственные ноги. Когда гудит военная машина, или в исключительных случаях танк, велосипедисты выстраиваются в длинную нить друг за другом, тесно прижимаясь к обочине дороги.
Забавный городок Брест. Магазинов немного, прилавки пусты. Но все же водки вдоволь, спасибо партии, соли вдоволь, спичек – коммунистическое изобилие, квашеной капусты в стеклянных банках тоже полно, ее никто не берет, а это уже свидетельство того, что люди живут в достатке. Хлеб с кислинкой привозят не так уж часто и вот здесь, несознательные строители светлого будущего становятся в очередь, толкают друг друга и даже дерутся. Записывайтесь, товарищи в очередь и тогда не будет возникать недоразумений. Партия не запрещает вам организовать запись в очередь за хлебом, партия и народ – едины. Вы, товарищи, можете взять газету «Правда» и почитать статью о заготовке хлеба. У вас сразу же появится хорошее настроение, потому что планы партии по заготовки хлеба огромны и даже тот товарищ, которому не достанется булка хлеба, не должен вешать носа, как говорится. Потерпите, товарищи, до лучших времен! Ведь вы советские люди, представители советского народа. Советский народ – терпеливый народ, потому что он терпеливо, шаг за шагом приближается к светлому будущему – коммунизму, а нехватка хлеба – временное явление.
54
Солдат советских вооруженных сил имел право на бесплатный переезд из одной местности в другую. Для этого он предъявлял временное удостоверение выданное ему воинской частью и в любой железнодорожной кассе ему выдавали билет, как правило, в общий вагон. Обычно общий вагон предназначался для пролетариата и, тем не менее, из одной точки в другую можно было добраться так же, как и в купейном вагоне. На нижних полках пассажиры сидели по четыре человека, а кому доставалась верхняя полка, тот мог и полежать, и поспать, вытянув ноги.
Я лежал на верхней полке, свернувшись калачиком, и думал о своих финансах. После подписания приказа об окончании срока командировки, мне выдали 17 рублей, 10 из которых я потратил сразу же в буфете на вокзале ˗ купил несколько пончиков и две порции чаю и конечно две порции сахара. Осталось 7 рублей, немалая сумма с учетом, что нам выдавали на личные нужды всего три рубля.
На рассвете поезд сделал остановку в Минске, моем родном городе.
Я выскочил из вагона стрелой и очутился в родном городе. Служить–то осталось всего каких–то десять месяцев, а после службы можно остаться здесь и работать. Это не захудалый Брест с отсутствием транспорта и магазинов, это столица! Здесь редко увидишь очередь за хлебом или молоком, разве что где-нибудь на окраине.
С вокзала я направился в военный городок, в штаб БВО.
На проходной я снял трубку телефона, соединяющего с приемной командующего. Трубку снял подполковник Гусев.
– Будьте любезны майора Амосова, я из метеорологической станции, только что вернулся из Бреста.
– Амосова нет, – ответил подполковник. – Вы ведь переводитесь в Брест, не так ли?
– Спасибо, но я не желаю оставаться в Бресте.
– Гм, странно, однако, – сказал подполковник бодрым голосом. – Солдат и рассуждает. Вам положено говорить: слушаюсь, так точно или никак нет, а вы рассуждаете, высказываете то, что вам хочется. Впрочем, этот вопрос может решить только майор Амосов, вы в его ведомстве. Раз уж вы приехали, то обратитесь к нему на днях. А сейчас, я даже не знаю, куда вам идти: капитан Узилевский сам ходатайствовал о вашем переводе в Брест. Он по существу отказался от вас.
– Спасибо, – сказал я доброму подполковнику, который так обстоятельно поговорил с сомной по телефону.
Я знал домашний адрес майора Амосова и помчался к нему на квартиру. Амосов вышел в домашнем халате и тапочках в прихожую, протянул руку и после моих долгих извинений, провел его в приемную комнату. У него был болезненный вид, тихий голос и бесконечно доброе лицо.
– Не стоило вам возвращаться сюда. Какая разница, где служить? Там к вам очень хорошее отношение, вы там нужны. Вас не должны посылать ни дежурным по кухне, ни дневальным по казарме, ни в караул. Ваша задача обработать данные, потратить на это час, а остальное время в вашем полном распоряжении. Давайте, мы отпустим вас в отпуск, а вы за это время хорошенько подумайте, и я уверен, согласитесь дослужить в Бресте. Я прошу вас.
– Я ни разу не был в отпуске, – сказал я, – и я готов пожертвовать им, но только оставьте меня здесь, в Минске.
Майор посмотрел на меня с каким–то укором тем же усталым взглядом, наверное, осуждающим непонятное ослиное упрямство, но, не желая огорчать, кого бы то ни было, устало, как бы сквозь зубы, процедил:
– Ну, хорошо. Поезжайте на станцию к Узилевскому, я позвоню ему, и мы решим, что с вами делать дальше.
– Огромное вам спасибо, товарищ майор. Простите, что я вас побеспокоил, я просто не знал, куда деваться, к кому обратиться, а так бы я ни за что не нарушил ваш покой.
Майор протянул руку, и устало поплелся в свою спальню. Спасибо тебе, добрый человек, твердил я по пути на Тучинку.
Капитан Узилевский встретил меня с торжествующий улыбкой, как победитель вчерашнего противника. Он хотел одного. Я должен просить у него прощения и умолять оставить на станции до конца службы.
– Ваша просьба удовлетворена, – сказал он, – теперь выбор за вами. Где вы хотите служить, в какой полк вас перевести?
– В какой угодно полк, лишь бы не отправили обратно в Брест, – сказал я.
– Вы хорошенько подумайте, где вы хотите служить. А лучше изложить свою просьбу в письменном виде.
– Я уже думал. Любой полк в Минске мне подходит.
˗ Тогда пишите … изложите свою просьбу на бумаге в виде заявления на имя майора Амосова.
˗ Завтра будет готово.
˗ Нет, сегодня, прямо сейчас. Вот вам ручка, я дарю ее вам на время написания заявления. Хотите, продиктую. Итак, пишите…пишите, пишите, не стесняйтесь. Я постараюсь, чтоб ваша просьба была удовлетворена.
˗ Я вам совсем не нужен?
˗ Как вам сказать. Замену я вам нашел, Касинец, очень старательный парень и главное, он предан своему командиру, а от вас такой преданности не дождешься.
˗ А где Шаталов.
˗ Переведен в другую часть. Он бесполезный человек: ночью подружку мусолит, а днем ходит сонный как муха.
˗ Ну, наверное, не только в этом дело, ˗ сказал я.
˗ А в чем? ну говорите, чего уж…
˗ Шаталов образованный парень и умный, а любой образованный и умный ˗ ваш враг. Вот и я…вы меня терпеть не можете, я это хорошо знаю. Когда вы и от меня избавитесь, тогда вы будете чувствовать себя здесь полным и абсолютным хозяином, не так, капитан…Симфулай?
˗ Не смейте оскорблять своего командира, не то…
˗ Не обижайтесь. Выгоните меня, и все станет на свои места.
Капитан схватил заявление и умчался в штаб.
Когда он уехал, некоторые сослуживцы советовали мне покориться и просить капитана оставить его здесь, но я сказал:
– Покориться? ему? Ни за что в жизни.
– Ну, как знаешь, – сказал Касинец.
– У нас здесь не так уж и плохо, что ты так упрямишься, – сказал солдат Рыбицкий.
– Он меня сожрет. Ненависть ко мне глубоко засела в его куриные мозги и не позволит ему оставить меня в покое.
К вечеру я собрал чемодан, нагрузил его книгами и отнес к Литвиновичам.
В чемодане были не только книги, но и дневники за прошедшие два года.
На следующий день капитан заметил, что сундука Витиного нет, и тут же забил тревогу.
– Я отнес его к знакомым, – сказал я.
– Покажите мне ваших знакомых.
– С какой стати?
– Это не ваше дело, выполняйте приказание, я ваш командир, вы остаетесь здесь на станции, никто вас никуда не переводит.
– Хорошо, пойдемте.
У Литвиновичей была только Алла. Она удивилась, что я пришел к ним с капитаном.
– Что вам нужно? – спросила она его, с презрением глядя на его жирное, начавшее покрываться морщинами лицо.
– Скажите, мой подчиненный оставлял у вас чемодан с книгами? – спросил капитан.
– Оставлял, а что?
– Так, ничего. Я просто думал, что он обманул меня и оставил свои вещи у кого из подозрительных неблагонадежных людей, а вы, я вижу, девушка из простой семьи и я теперь могу быть уверен, что… а вы дружите?
– Это мое дело, с кем я дружу. Вы не устраивайте мне допросов, я, слава Богу, не ваша подчиненная.
– Хорошо, хорошо, вы только не злитесь. Мы все обязаны проявлять бдительность, поскольку враги не дремлют. Желаю вам успехов в любви.
Когда вернулись в землянку, капитан построил взвод и, расхаживая перед строем, произнес речь.
– Дисциплина товарищи в нашем взводе должна стоять на первом месте. Этому нас учит товарищ Ленин, вернее вечно живой Ленин. Ефрейтор Славский систематически нарушал дисциплину и непочтительно относился к своему командиру. Я человек терпеливый и очень долго терпел его ухмылкам, особенно в первые дни, когда меня к вам назначили. Потом я начал замечать за ним вольномыслие, какие–то рассуждения, высказывания, оценки тем или иным событиям. Это противоречит воинским уставам. Солдат не должен рассуждать, думать, хоть и голова у него на плечах, он должен говорить только несколько слов, а именно: так точно, слушаюсь, есть, никак нет –и, – когда благодарят за службу, – служу Советскому союзу. Вот что он должен говорить. Ему, видите ли, вздумалось подавать рапорт о переводе в другую часть в тот момент, когда мы его никак не могли перевести, потому что некому было принимать сигналы. Но теперь у нас есть товарищ Касинец, который уже доказал, что без солдата Славского, станция будет функционировать точно так же, как и раньше. Теперь мы можем отпустить солдата Славского и мы его отпускаем. Я ему уже подобрал место, и я прослежу за тем, как он будет там служить. Есть ли ко мне вопросы?
– Кто следующий на очереди? – спросил рядовой Рыбицкий.
– Это военная тайна, – ответил капитан.
– Витя был хорошим работникам, – сказал Рыбицкий, – можно было его и у нас оставить.
– Я его просил подумать хорошенько, где бы он хотел служить. Так знаете, что мне ответил? – В любом полку буду служить. – А вот, чтобы попросить меня, как следует – не хватило духу. А теперь уже поздно: приказ о его переводе подписан. Так что, товарищ Славский, отправляйтесь в 605 полк. Там вас уже ждут.
55
Накануне нового года я с чемоданом, полным книг и одной авоськой, в которой тоже были книги, появился в штабе 605 зенитного полка.
– Вы к кому?– спросил дежурный с повязкой на руке.
– К майору Финкельштейну.
– Вам майор Филькенштейн? Ого, сам майор Финкельштейн! А знаете ли вы, что майор Финкельштейн великий человек, профессор марксистско–сталинских наук.
– Так точно.
– Тогда второй этаж, пятый кабинет. Свою поклажу оставьте здесь. Мало ли, что у вас там. А зачем так много книг? Для чего они вам? Уставы имеются в каждом подразделении. А, может, у вас там агитационная литература? Смотрите, а то Сибирь еще не заполнена предателями.
– Я уставы все выучил, а теперь читаю художественную литературу. А что касается агитационной, сам не прочь бы посмотреть, почитать, что там наши враги пишут о нас.
– За что вас Узилевский выгнал из штаба БВО. Здесь вам читать тоже не дадут.
– Посмотрим, – ответил я.
Я поднялся на второй этаж. В коридоре тихо, безлюдно, светло. Большие окна, глядевшие на спортивную площадку, наполовину завешены тонкими занавесками белого шелка.
Майор Финкельштейн сидел за овальным столом, грыз семечки. Я приложил руку к головному убору, стал навытяжку.
– Я направляю вас на командный пункт нашего полка, что расположен на Логойском тракте. Вы когда–то там служили, кажется, после окончания полковой школы. Будете связистом. Взводом связи командует наш замечательный офицер, старший лейтенант Слобода, извини, оговорился, Слободан. Мы вас ставим на довольствие, можете идти.
– Есть: можете идти!
– Неправильно!
– Есть: неправильно!
– Надо отвечать: слушаюсь! Распустили вас там, в штабе…
– Слушаюсь: распустили в штабе округа. Так точно, товарищ майор. Распустили нас тама.
– Ну, вот это другое дело, идите!
– Слушаюсь: идите.
– Давайте, дуйте!
– Слушаюсь: давайте, дуйте.
Майор Финкельштейн встал, похлопал меня по плечу, открыл передо мной дверь и максимально вежливо вытолкал за порог.
– До чего же хороши советские солдаты, – сказал он про себя. – Да из них можно веревки вить. Но ты, голубчик притворяешься, я уже знаю. Наш человек укоротит твой нрав, он в этом деле специалист.
Я добрался на командный пункт, что расположился на Логойском тракте в сумерках 31 декабря. Здесь все было знакомо, только солдаты были другого призыва. Старший лейтенант Слободан, так мало похож на еврея, сейчас, накануне Нового года, давал накачку своим солдатам:
– Вы – лодыри, неряхи, прохвосты. Вам лишь бы спать до потери пульса, а больше никто ничем не интересуется. Кровати у вас заправлены плохо, канты навести не можете, в тумбочках неразбериха: зубные щетки вперемежку с сапожными, дно тумбочек измазано гуталином, воротнички гимнастерок грязные, портянки грязные, вонь от них: в носу щекочет. Материальную часть автомата знаете исключительно плохо. Стволы личного оружия грязные, а должны блестеть, как у кота одно место. Понимаете вы это, или не понимаете? Не понимаете, конечно. Но я научу вас родину любить, вы у меня попляшите. Смирно! Взвод, вольно! Правую, нет, левую ногу вперед, ша–агом марш! Рядовой Денисенко! что идешь в развалку, твою мать! Взвод, стой! Рядовой Денисенко выйти из строя! Два наряда вне очереди! Сегодня в честь нового года пойдете рабочим по кухне! Становитесь в строй! Как я от вас устал! Кто вас только воспитывал, как вас в комсомол принимали? Я таких олухов в жизни не видел! Вы пособники империализма, хоть и считаете себя преданными родине и октябрьской революции.
Я, поставив свою поклажу на садовую скамейку, пристроился к взводу в хвосте и отстал на два шага.
– А это что за чукча? откуда ты взялся? В казарму би–игом арш! Сержант Моцный! Займитесь строевой подготовкой с этими лодырями, а я этого оприходую. – Зачем вам так много книг? У нас здесь не изба–читальня, мы тут выполняем боевую задачу, а в свободное время учим уставы, да биографии гениев всего человечества, – сказал Слободан, сверля меня глазами–буравчиками.
– А куда теперь девать это добро?
– Выбросите в мусорный контейнер весь этот хлам.
– Я не могу это сделать, товарищ старший лейтенант: у меня там учебники за восьмой класс. Я в школу ходил. Мой командир отпускал меня иногда в вечернюю школу в свободное время.
– Знаю я, как он вас отпускал. Но вы очень неблагодарный солдат. Нос кверху задирали, ставили себя выше своего командира. Отсюда у вас все беды.
– Я буду смирным, как овечка, если вы меня будете иногда отпускать сдавать зачеты.
– Ладно, посмотрим, – загадочно, сказал Слободан. – Идите, располагайтесь. Ваша койка здесь справа внизу. Содержать ее надо в чистоте.
– А тумбочка?
– Придется вам тумбочку выделить, иначе вы не поместите все это барахло. – Сержанта Моцного ко мне!
– Так он же занимается строевой подготовкой со взводом, – сказал дневальный Сидоркин.
– Смирно! Кру–гом! Шагом марш!
Дневальный, сломя голову, побежал выполнять приказание. Вскоре явился сержант.
– Сержант Моцный! Определите этому солдату место в тумбочке, куда он мог бы положить зубную щетку и мыльницу, и свои уставы. И койку ему выделите.
– Нет свободных коек, товарищ старший лейтенант, – сказал сержант Моцный.
– Тогда в тумбочку его поместите, пусть спит в обнимку с книгами.
– Но…
– Никаких но, выполняйте приказание.
– Есть выполнять приказание.
Сержант Моцный был хороший парень, его любили солдаты и ненавидели Слободана.
– У нас тумбочка на четверых, – сказал он мне.– Количество проживающих здесь превышает санитарную норму приблизительно в три раза. Особенно тяжело заправлять кровати. Утром в казарме духота не только от спертого воздуха, но от мата – густого, едкого, как дым. В тумбочку можно поместить мыльницы, зубные порошки и зубные щетки, а на нижней полке – гуталин и сапожные щетки для чистки кирзовых сапог. А ночевать будете на месте того солдата, кто будет на дежурстве в ночную смену.
– Это каждую ночь на другой кровати?
– Приблизительно.
– Вот это да! А куда девать чемодан? – спросил я сержанта Моцного, показывая ему полный чемодан книг.
– Чумайдан? А х. его знает. А, сдай в каптерку, – посоветовал сержант.
– Ребята не станут роптать, что я буду кормить тараканов на их кроватях в то время, когда они дежурят? А в тумбочке, которую вы мне предоставляете, полно щеток одежных, для сапог и зубных, все перемешано, – как сюда поставить свою?
– Выгребай, и в мусорный бочок, они все равно зубы не чистят. Давай выгребай все оттуда, я разрешаю.
Я сгреб все: зубные и сапожные щетки, коробки с зубным порошком, мыльницы и просто так лежавшие куски мыла, пачки с бумагами, ручки и карандаши, и аккуратно сложил на нижней полке, а верхнюю занял под книги, общие тетради и зубную щетку. В одной тетрадке было около двухсот стихотворений, во второй дневник за полгода, в третий – всевозможные наброски. Здесь были и учебники и тетради по математике, языку и другим предметам за восьмой класс.
– Ты что, в школу ходишь? – спросил сержант Моцный.
– Да, хожу. В восьмой класс. Интересно, здешнее начальство не будет мне чинить препятствие посещать школу дважды в неделю?
– Учеба это хорошее дело. Почему должны препятствовать? Вон мы все сидим, баклуши бьем, жрем и воздух портим от нечего делать. Я по ночам плохо спать стал, клопы заели. Книгу бы, какую прочесть, но негде ее взять. Кроме газет и радио проводки, здесь ничего нет. И никому дела нет.
– Я могу организовать библиотеку – передвижку, – сказал я.
– О, это было бы превосходно. Почему раньше никто об этом не догадался? Ну, ты молодец. Откуда тебя перевели к нам?
– Из штаба БВО, – не без гордости ответил я.
– Ого! ну, конечно, конечно, у вас там другие люди, другая обстановка. Я подойду к Слободану, доложу, откуда ты. От него многое зависит. Он чистокровный еврей, но пейсов и следа нет.
– Ну и что же?
– Как что? говорят, командир полка тоже еврей, понял?
– Теперь понял, – вздохнул я.
56
О желании организовать библиотеку–передвижку вскоре узнал замполит, старший лейтенант Бородавицын; это был повод для немедленного знакомства с новичком. Сразу же, после нового года, а новый год для рядовых солдат ничем не отличался от обычных дней, зашел в казарму и изумился: солдат сидел на табуретке, возле железной кровати и читал «Исторический материализм».
– Вам все понятно, о чем говорится в этой книге? сидите, сидите, не надо вставать. Эта книга делает для вас исключение: можно не вставать, когда она у вас в руках, и вы ее читаете. Мне сказали, что у вас нет собственной койки. Так вот, я все сделаю, чтобы она у вас была и как можно скорее.
– Спасибо. А что касается книги, мне понятно, товарищ старший лейтенант, – спокойно ответил я. – До победы Октября, все было ложно, псевдонаучно, все не так, все вкривь и вкось шло, а с победой великого Октября исторический процесс вмонтирован в правильное русло. Вот почему Советский союз впереди планеты всей.
– Да, да, вы правы, вы совершенно правы. Вы, наверное, в институте учились. С какого курса вас призвали в армию? – с жаром спрашивал Бородавицын.
– Я только семь классов окончил, а теперь в восьмом учусь, в вечерней школе на улице Долгопрудной. Мне хотя бы два раза в неделю разрешали посещать консультации с 18 до 22 часов по вторникам и четвергам. Как вы думаете, товарищ старший лейтенант, мой командир старший лейтенант Слободан, разрешит, посещать консультации или нет? Он мне сказал: посмотрим.
– Я берусь на него воздействовать, обещаю вам. Здесь нет ничего плохого. Часто солдаты просто так болтаются, иногда умудряются наклюкаться самогона до потери пульса, а потом безобразничают, а мне приходится краснеть за них. И не только краснеть. Выговор можно получить за упущение в воспитательной работе. А тут учеба…благородное дело. А, знаете, я переговорю с командиром батареи капитаном Самошкиным, он добрый человек: к солдатам относится, как к своим сыновьям. Он не может вам не разрешить. А за передвижку возьмитесь. И как это раньше я сам не догадался? Вам, видать, эта книга здорово помогает смотреть вперед. Это очень, очень хорошо, молодец. Так держать.
– Есть так держать! – вскочил я и вытянулся в струнку.
Бородавицын ушел чрезвычайно доволен, и прямиком направился к командиру батареи капитану Самошкину. У Самошкина сидел Слободан. Они быстро втроем решили положительно простой вопрос – разрешили солдату посещать вечернюю школу дважды в неделю и о