Курсанты вернулись в полковую школу немного «разболтанными», как говорил начальник школы, который ни разу не появился в колхозе в связи с недомоганием, связанным с получением очередной звездочки. Однако его грозный вид нисколько не уменьшился: мы действительно немного того, расслабились. Об этом можно судить по подъему на следующий день, который длился целых две минуты, но никак не укладывался в 50 секунд.
А самолеты, ах эти вражеские самолеты, как они летят быстро, да еще глубокой ночью, когда советские люди почивают после трудового дня! Кто должен их защищать, если не солдаты˗ зенитчики?Когда у лидеров мировых держав мозги будут на месте, и никто из них не станет претендовать на мировое господство, тогда и солдатикам можно будет подремать подольше, тогда и старушки с клюкой, что трудятся в колхозе, смогут получить лишний мешок картошки на зиму и наполнить свой, вечно голодный желудок.
Не мог начальник школы майор Степаненко об этом не думать, иначе он не пришел бы в бешенство, не отменял дневной сон с тем, чтобы вместо сна заняться тренировкой на предмет подъема и отбоя. Муштра заработала, как ветряная мельница. Солдата Болдырева увезли в больницу, он как будто рехнулся и это послужило сближением между солдатами и начальником школы: солдаты приложили максимум усилий, чтобы укладываться в эти злополучные пятьдесят секунд, а их начальник решил чуть–суть ослабить вожжи. Но не надолго, он снова затянет, дня два спустя. А пока в школе воцарился относительный мир между бульдогом и беззащитными щенками на непродолжительное время.
Но майор вдруг исчез. Никто не знал, где он. А он находился на совещании у заместителя командующего Белорусским военном округом генерала Лунева.
– До сих пор мы жили спокойно, – вещал генерал Лунев,– в основном маршировали, зубрили уставы и наставления по стрелковому делу. Но враг не дремлет. Самолеты–разведчики американских империалистов пытаются нарушить наше воздушное пространство, но мы стояли, стоим, и будем стоять на страже мира и социализма. Нас не застанешь врасплох, мы повышаем, и будем повышать боевую готовность. Долой американский империализм и да здравствует социализм и коммунизм! Дивизии, корпуса, включая и полковую школу, начните жизнь максимально приближенную к военной обстановке. Ясно, товарищи? Если ясно, все свободны. Завтра получите директивы штаба БВО. Генерал Солодовников над этой директивой напряженно работает.
Такая директива была получена в пять утра, а в половине шестого объявили боевую тревогу. Шла вторая половина января. Курсантов покормили сухим пайком, снарядили всех по–походному, и увели загород в степь на тренировку, приближенную к боевой обстановке. Был мороз выше двадцати градусов.
Наш взвод связи получил задание доставить катушки с телефонным кабелем на предполагаемый командный пункт полка, расположенный в восьми километрах за городом. Необходимо было ползком, протянуть линию связи до зенитной батареи. Мне и Бомбушкарю катушек с проводом не досталось, поэтому сержант Артемьев, не долго думая, приказал нам лечь в укрытие, а вернее прямо в снег, в большую открытую яму и лежать там, в этом укрытии, до особого распоряжения. Я, как и было положено, приложил пальцы к виску и сказал: есть! Бомбушкарь последовал моему примеру. Курсанты с катушками легли в снег и казалось примерзли там, но как только поступила команда ползти, зашевелились и уже минут через десять от их спин стал подниматься пар. Это значило, что они не примерзнут, что им наоборот: жарко.
В их задачу входило не только ползти, но и наблюдать за возможным противником и его передвижением, и если противник будет обнаружен, замирать, стаскивать с себя винтовку и производить выстрелы. Мы же должны были наблюдать за самолетами. Одетые в серые солдатские шинели, кирзовые сапоги, кальсоны, гимнастерки и согреваемы страхом изнутри, мы, тем не менее, не могли противостоять такому крепкому морозу, да еще лежанием в снегу.
Те, кто полз на пузе и тащил на себе катушку с проводом, плюс вещмешок и винтовку, хоть и мерзли, отмораживали пальцы, а то и ноги, не чувствовали сковывающего холода, несмотря на двадцатиградусный мороз. Они были в постоянном движении и от постоянной работы мышц, согревались, даже потели.
˗ Ну, что делать? ˗ спросил я у Бомбушкаря.
˗ Ложиться, ˗ сказал Бомбушкарь. ˗ В снегу теплее, чем на ветру, это мне еще мой папа говорил, когда был жив.
Снег был пушистый, какой-то суховатый: я когда грохнулся лицом вниз, меня сразу обожгло, а потом, к удивлению, мороз по коже отошел и я, клацая зубами, громко, так, чтоб меня услышал мой напарник, который все еще твердо стоял на своих двоих, сказал:
˗ А, ничего, жить можно. Мы точно не замерзнем в этом снегу, давай-ка ложись.
Бомбушкарь оже плюхнулся лицом вниз, как было положено по уставу, и заревел:
˗ Ай, обжигает как, ссука.
˗ Не нарушай устав! ˗ воскликнул я и умолк.
Минут двадцать спустя, я обнаружил, что вижу только кусочек неба над головой, значит мы углубились, а точнее провалились и под нами, в это трудно поверить корка льда, и если ты начинаешь работать ногами, то ступни проваливаются в болотой.
˗ Женя, внизу вода, скоро поплывем. Крышка нам, видать, – сказал я Бомбушкарю.
– Замерзнем мы здесь. Надо отползти дальше на сто метров, – сказал Бомбушкарь.
– А как?
– Греби руками, пока не согреемся.
Мы стали разгребать снег и почувствовали, что коченеют ступни, руки до локтей, а подбородок примерз, ни на что не реагирует.
– Сержант о нас забыл.
– Сволочь!
– Давай убежим.
– Куда?
– В казарму, сдадимся в плен, – сказал Бомбушкарь, стуча зубами. – Могут судить за дезертирство.
– Пусть судят, я не собираюсь здесь замерзать, – сказал я.
– Ты не знаешь Степаненко.
– Знаю, он сумасброд. Пусть сам покажет пример, – Я встал с трудом и направился к трамвайному кольцу вприпрыжку. За мной последовал и Бомбушкарь. Билет в трамвае не надо было брать, и это было счастье, поскольку у солдат не было ни копейки в кармане.
Задняя площадка во втором вагоне трамвая пустовала, и мы могли устроить прыжки в высоту, чтобы согреться.
Самое страшное, что в школе они увидели начальника школы с выпученными глазами.
– Товарищ майор! разрешите обратиться, – прикладывая руку к голове, сказал я.
– Обращайтесь.
– Мы сбежали с боевой позиции и, возможно, подлежим расстрелу, как дезертиры, но мы, видите, провалились и застряли в болоте. Наш командир бросил нас, вернее оставил на передовой позиции в качестве наблюдателей за предполагаемым противником и забыл о нас. Все ушли далеко устанавливать связь, а нас оставили. Мы почувствовали, что замерзаем и решили спасти свои шкуры и свои жизни. Если наши жизни нужны Родине, наказывайте нас, не расстреливайте, только в следующий раз мы ложиться в болото не станем. Честное комсомольское.
– Вот именно, свои шкуры, это вы правильно сказали. Как с вами быть, как вас наказывать я посоветуюсь с командованием, а сейчас идите, разденьтесь и выжмите в туалете свои шинели и мокрые гимнастерки. В казарме тепло, побудьте голыми, пока одежка высохнет, петухи промоченные. С такими, как вы, завоевание социализма не защитишь, мировую революцию не совершишь. Я вас отправлю в стройбат. Идите.
– Ой, что с нами будет? – стал хныкать Бомбушкарь.
– Ничего не будет, не переживай.
Тут же от дневального и двух дежурных по школе, дезертиры узнали, что дня два тому назад американские самолеты вторглись в воздушное пространство Советского союза и благополучно вернулись на свои базы.
– Теперь нам житья не будет, – сказал дневальный Рыбицкий, курский соловей.
Ночью Вите приснилось, что он, подобно Яну Гусу, горит в огне, и стал кричать. К нему подбежал дежурный по школе Лукьяненко.
– Что с тобой происходит, почему ты так кричал?
Я проснулся и почувствовал, что действительно горит и его тянет на рвоту.
– Врача мне скорее! – попросил он дежурного. Лукьяненко не был такой гадкой тварью, как Артемьев. Он тут же побежал в штаб, позвонил, и вскоре прибыла медицинская помощь. Женщина в белом халате сунула градусник под мышку и ужаснулась. Не прошло и двух минут, – градусник стал показывать 39.5
– Срочно в госпиталь, – сказала она.
– У нас тут еще один мерзлый, – сказал дежурный по школе.
– Покажите!
Бомбушкарь тоже лежал с температурой. Он тихо стонал, боясь кого–то потревожить.
– Его тоже в госпиталь, я уже издалека вижу.
Витю одели в еще не просохшую шинель и вынесли на носилках, погрузили в машину и увезли в военный госпиталь.
9
Военный госпиталь располагался на улице Янки Купалы почти в центре города. Светлые, уютные, палаты с идеально чистым бельем, кровати на пружинах, мягкие пуховые подушки – все это напоминало воображаемый коммунистический рай. Военные врачи в белоснежных халатах, разговаривали с больными очень доброжелательно, и, казалось, проявляли отеческую заботу о каждом больном. В палате всегда стояла тишина, как во время обеденного сна, даже если бы где зазвенела муха где–то в углу, ее звон можно было бы услышать, не напрягая слуха.
Я сначала плохо соображал, где нахожусь, что со мной происходит, и кто эти люди, а потом и вовсе куда-то провалился в тартарары. А несколько дней спустя, а точнее через неделю, впервые открыл глаза, врач что сидел у ног моей кровати, взял мою руку, и как бы поглаживая ее, сказал:
– Ты чудом остался жив, парень. Мы едва спасли тебя, скажи нам спасибо, потому что, кроме спасибо, ты нам ничего не можешь сказать, ничем нас не можешь отблагодарить. Считай, что заново родился. У тебя была критическая температура, почти 41 градус. Ты балансировал между жизнью и смертью. Возможно, молодой организм выдержал это тяжелое испытание, а может суждено тебе жить. У нас такие случаи редко кончаются благополучно. Где же ты так простыл? у тебя двустороннее воспаление легких.
– Спасибо! – едва выдавил я из себя, и крупная слеза скатилась по правой щеке. – Вообще–то, вы могли меня и оставить... умирать. В этом мире слишком тяжело жить. Нет никакой радости. Мучает нас наш начальник, издевается над нами, как над подопытными крысами. И не только он. Сержанты издеваются тоже. Вот сержант Артемьев заставил нас лечь прямо в снег при минус 20 градусов, вскоре мы провалились в болото, корка льда оказалась тонкой, и если бы не убежали, а мы ведь нарушили приказ: лежать до вечера, мы бы замерзли там живыми. Отправились бы на тот свет оба. И ведь никто с него не спросил, ни перед кем он не отчитался. А почему? да потому, что мы для начальника школы – просто пешки, деревяшки. Наши жизни не стоят ни копейки. И так везде и повсюду. Или я неправ?
– Ну-ну, не кисни, будь мужчиной. Неужели тебе так тяжело, молодому солдату? Поправляйся. Мы поставим тебя на улучшенное питание, и ты быстро придешь в себя. А что касается отношения к вам со стороны начальника школы, тут мы тебе не помощники. Наше дело – лечить. И тебя мы вылечим, коль спасли, не дали помереть в молодом возрасте. Мы же тоже офицеры советской армии.
– Я не хочу поправляться, я не хочу жить, – шептал я. – Достоевский сказал, что жизнь это мучение, и я верю ему. Оно так и есть. Я не хочу возвращаться в школу. Не выписывайте меня из больницы.
– Достоевский? А где ты его взял? он ведь запрещен у нас. Знаешь что: денька через два–три тебе станет лучше, я приду к тебе, и мы поговорим, хорошо? Только не падай духом, – я не люблю слабых, хоть я и сам слабый. Но ты держись, будь молодцом, не переживай. Вот так, солдатик, еще не встречал такого.
Я кивнул в знак согласия и врач ушел. Достав белоснежную салфетку, стал вытирать слезы, градом катившиеся по бледным щекам. Вскоре пришла медицинская сестра колоть пенициллином в ягодицу.
– Ну, как дела, солдатик? Ты оказался живучим. С каких ты краев?
– Издалека, почти с того света. Не делайте мне больно. У вас игла тупая, только свиней колоть, – улыбнулся я.
– Терпи казак – атаманом будешь, – сказала медсестра и вогнала иглу на пять сантиметров.
– Ой, как глубоко.
– Глубоко это хорошо, милок. Приятно.
– Только не такую острую иглу, как у вас, а тупую и нежную.
– Ты хулиган.
– У меня просьба к вам.
– Какая?
– Принесите, что-нибудь почитать.
– Что конкретно?
– Бальзака.
– А Янку Купалу не хочешь?
– Спасибо, в другой раз.
– Хорошо, посмотрим, как ты будешь выздоравливать. Если поправишься – принесу.
Медсестра пошла к следующему больному. Тот был гораздо старше Вити, очевидно сверхсрочник или макаронник, как их называли обычно солдаты промеж себя.
«Какие хорошие здесь врачи, – подумал я, – прежде всего хорошие люди. Интересно, кто они – русские, украинцы, белорусы? Судя по акценту медсестры, она белоруска. А кто тот врач, что приходил недавно? Подойти что ли к сестре, спросить?» Я попытался встать, но голова еще кружилась. Медсестра заметила, подошла и сказала:
– Лежите, вам нельзя вставать.
– Я хотел к вам подойти.
– Зачем?
– Спросить.
– Спрашивайте.
– Вы кто, белоруска или русская?
– Белоруска, а что?
– А врач, который меня спас тоже белорус?
– Да. Он минчанин и я минчанка.
– Спасибо. Теперь я знаю, что белорусы хорошие люди.
– Да всякие, как и везде.
– Как вас зовут?
– Марыся, а что?
– Так. Я женюсь на вас, когда отслужу армию.
– Поздно, я уже замужем.
– Жаль.
– У меня есть сестра. Она очень красива, тебе понравится, ее зовут Лёдя. Она моложе меня, как раз для тебя, а я уже старуха. Мне двадцать два, а тебе, небось, восемнадцать.
– Это небольшая разница.
– В это воскресение я приведу свою сестру и познакомлю тебя с ней, хорошо? Она десятый класс заканчивает. Тоже медиком станет.
– Если я доживу до воскресения – хорошо.
Марыся сменилась вечером. На ее место пришла другая медсестра. Она была не так приветлива, как Марыся. Следила, чтобы больной проглотил все положенные таблетки, не особенно церемонилась, когда всаживала острую иглу в мягкое место и быстрее выжимала жидкость из шприца.
Утром, после завтрака начался врачебный обход.
– О, дело идет на поправку, вот что значит молодой организм. У вас двухстороннее воспаление легких, случай, прямо скажем не из легких. Где вы умудрились так простудиться?
– Нам приказали лечь в снег и не вставать до особой команды, но сержант забыл о нас. Он дал команду, а сам повел связистов далеко в поле в полном снаряжении. Все добирались ползком, а он шел просто так налегке. Был мороз под двадцать градусов, а мы одеты по-осеннему. Сержант, видать крепко замерз, потому что забыл о нас. Снег под нами растаял, и мы провалились в болото. Шинель тонкая, мы стала примерзать к телу, тогда-то мы и поняли: надо спасать свои жизни. А где мой напарник?
– Ваш напарник этажом выше, тоже поправляется, – сказал врач. – Вы с ним могли отползти немного дальше. Видимо под вами оказалась воронка с не замерзшей водой, а потом ее присыпало снегом. Надо было немного отойти и все бы обошлось.
– Мы боялись, что сержант нас заметит не в том месте и накажет по законам военного времени.
– К концу следующей недели вас отпустят. Вы получите пятнадцать дней освобождение от всех работ и от несения любой караульной службы. Вас, по идее, должны бы отправить на побывку домой.
– Спасибо. А где медсестра Марыся?
– Она уехала к тетке в Гомель, кажется на недельку. Тетка у нее заболела. А что понравилась?
– Да.
– У нее муж есть.
– Я знаю. Она мне понравилась как человек и вы тоже.
– И я? Ха, это интересно. Чем же?
– Вы очень добры, внимательны, человечны. У нас в полковой школе все так грубы и жестоки…как волки голодные в темном лесу.
– У нас профессия такая, тут и удивляться нечего, – сказал врач.
– Храни вас Бог.
– Поменьше Бога вспоминайте, если не хотите нажить неприятностей на свою голову.
Я стал ожидать появление медсестры, но она не приходила, ни на этой, ни на следующей неделе. Обещание познакомить с сестрой осталось висеть в воздухе.
Наконец, в день выписки, Марыся прибежала, сунула мне бумажку, где был записан ее домашний телефон и адрес в Минске, и просила звонить по воскресениям.
Я вернулся в полковую школу, где уже проходили выпускные экзамены. Будучи освобожден от всяких дежурств и работ, засел за уставы и разборку стрелкового оружия. Это позволило мне сдать все предметы на круглые пятерки, за исключением физической подготовки: не смог сделать склепку на перекладине. Это было у меня единственная тройка. Но, тем не менее, из 88 человек, звание сержанта получили только 12, остальные стали ефрейторами, как Адольф Гитлер.
Я был направлен на КП зенитного полка совсем недалеко от города. О том, чтобы отпустить на побывку домой, никто не хотел даже слушать. Молод еще и никаких заслуг перед вооруженными силами нет.
10
И радостям и бедам, успехам и поражениям приходит конец. И полковая школа закончилась в первой половине года.
Незначительное количество курсантов получили сержантские звания и направления в полки командирами отделений, остальные отправились ефрейторами и рядовыми в различные воинские части, расположенные здесь же, в городе Минске. Трудно сказать, что заставило руководство школы расписаться в своей беспомощности – вместо восьмидесяти сержантов получилось жалкое меньшинство, всего двенадцать человек.
Майор Степаненко никак не выглядел победителем, за ним потянулся брак в работе. Но самих курсантов это уже не интересовало: все были несказанно рады, что избавились от опеки придурковатого начальника школы, мучившего курсантов свыше восьми месяцев.
Я получил направление на командный пункт полка расположенного за чертой города, где не было жилых построек, и командный пункт выглядел сиротливо, среди поля в одноэтажном здании, отстроенного после войны солдатами строительного батальона.
Меня встретили довольно приветливо, поселили в крохотную казарму, где проживало около двадцати человек. Как и в полковой школе, солдатские железные кровати стояли в два яруса. Я получил постельное белье, был поставлен на довольствие и меня определили рядовым во взвод связи. Хотя за моими плечами была полковая школа, но я не стал передовиком, я был несколько пришибленным курсантом, закомплексованном на муштре придурковатого хохла, майора Степаненко, который из кожи вон лез, чтобы получить очередную звездочку.
˗ Чему тебя там обучали? ˗ спрашивали солдаты.
˗ Муштре, ˗ отвечал я.
˗ И все что ли?
˗ Все.
˗ Гм, стоило ли штаны протирать, ˗ сказал солдат Куренков. ˗ Мы˗то здесь полком командуем и не учились нигде. А тебя учили только муштре. Встать, иррна! Встать, сесть, ˗ га˗га˗га! Если убрать табурет, на пол сядешь.
***
Дежурный по КП( командный пункт) дежурил круглые сутки. Перед ним была карта, на которой высвечивался любой летящий в небе самолет над территорией СССР. В случае нарушения государственной границы, он обзванивал зенитные батареи и давал команду «огонь» после того как были приняты все данные, в каком квадрате находится самолет, какая высота полета, давление воздуха и скорость ветра. Получив исчерпывающую информацию, артиллеристы могли нажать на гашетку, чтобы поразить цель.
Эти наблюдательные пункты располагались везде, в том числе и в Бресте рядом с польской границей.
Здесь, в отличие от полковой школы, не было дурацкой, ничем неоправданной муштры, можно было и письмо написать родителям и даже книжку почитать, особенно в выходные дни. Здесь я, как новичок, осваивался и спокойно читал своего Шекспира. На стене висел приемник внутренней радио проводки, откуда постоянно лились песни о счастливой жизни, достижениях на шахтах, фабриках, заводах. Из приемника лилась речь о несуществующем коммунистическом рае на земле.
И вдруг, как гром среди ясного неба, раздалось:
– Внимание, внимание! Говорят все радиостанции Советского союза!
Диктор Левитан, так прославившийся в войну, говорил трагическим голосом.
«Все, война началась», – подумал Я и побежал докладывать командиру батареи капитану Самошкину. Но радио гремело уже в коридоре, на командном пункте. Офицеры и солдаты стояли навытяжку, опустив головы.
˗ Передаем медицинское заключение о состоянии здоровья товарища Иосифа Виссарионовича Сталина. Консилиум врачей в составе Куперина, Лукомского, Глазунова, Ткачева, Иванова–Незнамова при осмотре товарища Сталина 2 марта 1953 года в 7 часов утра, освидетельствовали следующее…(земной Бог) лежит на спине, голову повернул влево, глаза закрыл, описался, у него дергалась левая рука и левая нога. Сердце стучит глухо, давление 190/110, дыхание не равномерное, на правом локтевом суставе следы ушибов.
Командир батареи капитан Самошкин стоял среди солдат, немного опустив голову, и беззвучно плакал. Слезы лились, как капли дождя. Я глядел на него, и мне стало жалко капитана. Мужик и плачет, с чего бы это? Ну, помрет товарищ Сталин, придет другой и все будет так же, без каких-либо изменений. Мы будем обороняться, а на нас будут нападать. Бедный капитан. Отчего он так переживает? Может ему уменьшат зарплату, понизят в должности? В чем он виноват? Смерть кого бы то ни было из вождей, не зависит от него. А потом вожди хоть и бессмертны, они все равно умирают. Бессмертен только всевышний. А бессмертие двуногих маленьких букашек в мировом пространстве только в памяти тех, кто до поры, до времени ходит по земле, не зная своего срока, и кто ему этот срок запрограммировал.
− Все, конец нам всем, − произнес капитан трагическим голосом и, еще пуще, уже громко, на всю казарму, зарыдал.
− Товарищ капитан, я принесу вам воды, − сказал я. − Не расстраивайтесь так. Товарищ Сталин все равно не умрет, он бессмертный, как и его учитель Ленин. Ленин живее всех живых, как писал Маяковский. А потом он себя под Лениным чистил, а вы будете чистить себя под Сталиным, пока его труп не сгниет.
− А тебе, откуда это известно? Бу−ууу! Иде вода, дайте воды, а потом начнем молиться. Учтите, ефрейтор, не труп, так нейзя говорить, а солнышко и оно никада не погаснет. И чистить себя под товарищем Сталиным никто из нас недостоин. Бу–у–ууу.
− Да что вы капитан Самошкин, какая молитва? Великий Сталин никогда не молился и его учитель тоже, − зло выпалил старший лейтенант еврей Слободан. − Нам надо изучать произведения великого Сталина, его биографию, запятые, восклицательные знаки в его бессмертных произведениях и его философские труды. Он же доктор всех наук, профессор всех университетов мира. Я все сказал. Как думают остальные?
− Надо молиться, − храбро произнес я. − Товарищ Сталин немного учился в духовной семинарии и там молился. Кроме того, у товарища Сталина, как у гения, высшее образование без среднего: он не закончил семинарию. То ли сам ушел, то ли его поперли.
− Три наряда вне очереди за враждебное слово «поперли», − выкатил глаза старший лейтенант Слободан.
− Наказывать, когда гений лежит и не может встать с кровати самостоятельно негоже, − произнес капитан Самошкин. − Ефрейтор Славский, принесите еще холодной водички. Непроизвольное мочеиспускание гения вызывает у меня жар внутри, и я думаю так: дело труба. Пойдемте, друзья в красный уголок, послушаем, что скажет радиоприемник.
Через полчаса сообщение повторилось. Диагноз все тот же. Диктор сообщил, что коллективы заводов и фабрик, колхозов и совхозов шлют письма и телеграммы с пожеланием скорейшего выздоровления отцу и учителю.
Тут, как из-под земли появился замполит Бородавицын. Его трагический голос вывел солдат из равновесия:
– Что будет дальше? Возможно, начнутся землетрясения, а если эта катастрофа не минует советский народ, то американский империализм тут же поработит нас. До чего мы дожили! Сколько можно страдать? Недавно войну выиграли, мирную жизнь начали строить и на тебе, опять беда! Пожил бы еще несколько десятков лет наш дорогой, наш любимый вождь, так нет, какая–то сволочь недуг на него наслала. Тут не обошлось без участия ЦРУ. Что с нами будет? Но, товарищи солдаты! поклянемся в верности сталинскому ЦК и министру вооруженных сил! Сплотимся вокруг центрального комитета партии и командира нашей батареи капитана Самошкина.
– И его заместителя по политчасти старшего лейтенанта Бородавицына, – добавил я, сидевший в первых рядах.
– Давайте, проголосуем, – предложил замполит.
Проголосовали единогласно.
– А что будем делать дальше? – спросил замполит, хотя ему по должности нельзя было задавать таких вопросов.
– Нам тоже надо послать телеграмму в Кремль товарищу Сталину. Пожелаем ему не мочиться в штаны, и пусть он скорее выздоравливает, и берется за руководство вооруженными силами СССР, – предложил рядовой Пугач.
– Я поддерживаю предложение, – сказал замполит. – Давайте составим текст телеграммы. Пусть он будет коллективным. И подпись поставит каждый из вас.
Наконец, в красный уголок вернулся заплаканный командир батареи капитан Самошкин.
– Знацца, заболел наш великий Сталин! Беда, эх, какая беда на головы советских людей и солдат советской армии. Моментально солнце скрылось за тучи, подул ветер, похолодало и я боюсь, что вскоре может начаться землетрясение. Великий Сталин не только заболел, но он продолжает болеть, несмотря на консилиум врачей, которые лечат его усиленными темпами.
– Описался. Непроизвольное мочеиспускание, – сообщил дополнительную новость я.
– Мочу взяли на исследование…во все лаборатории мира. Дали бы его мочу понюхать, – сказал Слесаренко.
– Мы обсуждать это не будем, не юродствуйте, – подал голос замполит Бородавицын, вытирая мокрые глаза.– Мы договорились от имени нашей батареи послать в Москву коллективное письмо с пожеланием скорейшего выздоровления. Я думаю, нам надо работать над текстом.
Все молчали. Тем более что в час дня было новое сообщение, более страшное и повергающее в состояние ужаса всех советских людей, а советские люди были уверены, что все человечество дрожит мелкой дрожью и не находит себе места. Речь теперь шла об отключении сознания гения.
При этих словах старший лейтенант Слободан, вчерашний еврей Слободан, ставший русским, потому что тот, кто утром описался, не любил евреев, схватился за голову и громко зарыдал. Его примеру последовал и старшина Фоменко.
– Принесите воды, – распорядился капитан.
Принесли в алюминиевой кружке воды, дали Слободану, он глотнул, еще несколько раз всхлипнул и замолчал.
– У меня сердце…сердце жмет, – сказал он, морща лицо от якобы нестерпимой боли. – Отец ты наш родной! я готов отдать свою жизнь, лишь бы ты выздоровел и как можно скорее. Что без тебя вооруженные силы? А ничто, ноль без палочки. Ты ведь наш генералиссимус. Без тебя мы бы войну не выиграли. Солдаты шли на смертный бой с твоим именем. А если бы тогда заболел, что бы с нами было? да нас бы Гитлер поработил.
– Вот эти слова мы и запишем в нашу телеграмму, и сегодня же отправим! – предложил Бородавицын.
В составлении телеграммы приняли участие три человека: командир батареи капитан Самошкин, замполит Бородавицын и командир взвода связи старший лейтенант Слободан. Коллективного составления текста телеграммы не получилось: каждый предлагал свое, в результате получалась каша.
После долгих мучительных часов плача и выдергивания волос из головы, получился следующий текст:
Дорогой ты наш, родной ты наш!
Солдаты, офицеры вооруженных сил батареи Н–ского полка опечалены трагической новостью о Вашем недомогании. Ваше самопроизвольное мочеиспускание – трагический случай в жизни нашего народа и нашей батареи в целом! Дружный коллектив воинов управления зенитного полка постановил:
- Мочу и прочие выделения из организма гения всего человечества сдать в музей на вечное хранение.
- Добиться немедленного выздоровления И. В. Сталина, дабы он по–прежнему руководил вооруженными силами и советским народом, помня, что чем больше успехов в строительстве социализма, тем больше врагов, которые никогда не сдаются и потому подлежат уничтожению – расстрелу в затылок или работе на рудниках по добыче урана.
- В полном здравии и хорошем настроении приступить к строительству коммунизма под девизом: это есть наш последний и решительный бой.
- Повысить боевую готовность, чтобы осуществить нашу мечту и мечту трудящихся всего мира – освобождения человечества от ига проклятого капитализма! Если враг не сдается – его уничтожают, как писал великий Ленин совместно с Максимом Горьким.
5 Переименовать Москву в город Сталиноград на вечные времена.
Подписали:
Капитан Самошкин, командир;
Секретарь партбюро, Бородавицын;
Командир взвода лейтенант Слободан.
Выздоравливайте, дорогой наш отец и да победит коммунизм во всем мире!
11
Текст телеграммы зачитал замполит Бородавицын. Он предложил утвердить ее поднятием рук.
– Единогласно, – сказал Бородавицын. – Теперь, товарищи, мои несчастные товарищи, и я вместе с вами, и все советские люди вместе с нами, и мы вместе со всеми, должны отправить это письмо в Кремль, куда посылают все советские люди почтой. Почта находится в городе, там огромная очередь. Надо выбрать самых стойких, способных отстоять очередь и отдать лично в руки тому, кто принимает эти траурные письма. Кому мы доверим выполнить это важное, всемирно значимое поручение?
– Еще не траурные, еще не траурные, – пропищал кто–то из солдат.
– Виноват малость, хотя почти траурные, коль наш отец родной…
– Описался, – брякнул я и получил от ефрейтора Слесаренко под дых.
Наконец делегатами были избраны: Бородавицын, ефрейтор Слесаренко и ефрейтор Славский.
Они втроем вышли из КП и направились в город на почту.
У почтового отделения уже стояла очередь около тысячи человек. Оказывается, пожелания скорейшего выздоровления посылали и родильные дома, а их пропускали в первую очередь. Дело в том, что малыши, которые появлялись на белый свет в это время, тоже посылали пожелания скорейшего выздоровления, потому что без выздоровления гения, отца всех детей, не может быть счастливого детства. Далее следовали передовики производства, и только потом шла живая очередь. Надо признать: никто не шумел, не возмущался, все были в состоянии шока и общались только глазами. Но и глаза были заняты: из глаз, у всех, лились слезы, море слез. Я тоже думал, как бы заплакать, но ничего не выходило, и я плакал насухо.
– Ты бандер, совсем не переживаешь, – шепнул Слесаренко мне на ухо.
Но Бородавицын тут же показал ему кулак, и Слесаренко замолчал до следующего дня. Для коллективных пожеланий существовала отдельная очередь, а отдельные граждане стояли в другой очереди. Одна старушка оказалась замыкающий под номером 9999. Она опиралась на клюку и причитала:
– Спасибо, родной! ты отправил моего мужа и моих сыновей по ленинским местам сроком на 25 лет каждого строить коммунизьму, а меня ишшо не успел, выздоравливай скорей, вон, сколько врагов стоит в очереди.
Молодой человек с выпученными глазами подошел, взял старуху за руку и увел в конец коридора. Старуха больше не появлялась.
Делегация во главе с Бородавицыным мужественно стояла в очереди семь с половиной часов, и после посылки телеграммы в Москву вернулась на батарею. Было два часа ночи. За это время здоровье гения не улучшилось, а наоборот ухудшилось. Он еще несколько раз описался, не приходя в сознание.
Вся страна погрузилась в траур и отчаяние. Те, кто родился и вырос с его именем, начиная с самых ранних лет, все, кто верил, что Сталин это солнце на небе, что Сталин это Бог, что он выиграл войну, что он приведет советский народ к счастливому будущему, вдруг почувствовали себя сиротами, брошенными на произвол судьбы. Культ личности, культ земного божества был заложен Лениным, а Сталин просто продолжил линию околпачивания и жестокости своих преданных рабов. А почему бы нет? В таком положении не был ни один фараон. Советские люди даже этого картавого божка стали забывать: на устах каждого двуногого раба было им только одного человека – Сталина. Он смотрел на них с трибуны, слушал по радио, читал преданные письма и улыбался в усы.
Моя – гэный, думал он и не мог нарадоваться.
Гораздо позже поговаривали, что только обитатели ГУЛАГа были в восторге от смерти вождя. Их в это время было не так уж и мало, около 15 миллионов живых рабов.
Каждый думал, как все, все думали, как думал каждый по принципу один за всех и все за одного. Как думал один, так думали и остальные 270 миллионов советских граждан, исключая обитателей ГУЛАГа, советских немцев, ингушей и чеченцев, крымских татар, западных украинцев. У них наверняка было свое особое мнение, которое сидело глубоко внутри. Это мнение отличалось от здравомыслящих людей с больным воображением. Но это ничтожное меньшинство. Даже сорок миллионов не наберется. Ну, а те девяносто миллионов, что великий вождь уже отправил в небытие, они не в счет. Это враги. У них были свои головы и свои мысли, а мыслили они нестандартно, не как все, и им нет, не может быть места под солнцем великого Сталина.
Даже когда великий Сталин перестал дышать и мочиться в штаны, он все равно не умрер, он будет жить вечно как его учитель Ленин, как всякий «благодетель», который одним росчерком пера, одним кивком головы, отправлял в мир иной тысячи отцов и матерей, а будучи во гневе и маленьких детишек также, туда же.
Возможно, есть еще какие–то неведомые силы в поднебесной, не подвластные ни Ильичу, ни Иосифу, которые могут повлиять на самочувствие самого великого человека на земле, и даже приковать его к постели! А может, это происки империализма; он загнивает, но все еще преподносит нам всякие пакости; нельзя исключить и пакости внутренних врагов: не все еще разоблачены, не все обезврежены.
А может, врачи, – было же дело врачей, – решили попугать народ? Красному солнышку негоже было расставаться со своими рабами, которых было все еще очень много, при помощи которых красное солнышко выиграло тяжелую войну, используя всевозможные методы воспитания. Эти методы всем известны. Это смерши, заградительные отряды, тройки, полевые суды и еще бог знает что…то что неведомо было ни одной армии мира, начиная с древних времен.
Люди чесали затылки, женщины рвали волосы на головах, а кто в знак траура и брил голову, а самые преданные в знак протеста сводили счеты с жизнью, надеясь попасть в коммунистический рай, вместе с вождем, что уже лежал в гробу. На горе всем рабам, простите гражданам Советского союза.
– Ты был на оккупированной территории, – спросил Слесаренко Витю, – как тебя выбрали в состав почетной делегации нести письмо на почту для отправки в Москву?
– А разве я виноват в этом?
– А кто же виноват? Надо было пожертвовать своей жизнью в борьбе с оккупантами, а ты, небось, прятался.
– Я был подростком, – сказал Я.
– Не имеет значения. Вон подростки краснодонцы из «Молодой гвардии», ты разве не читал?
– Я прочитаю, ты только на меня не капай начальству. Я тоже, как и ты, люблю Сталина и переживаю за него, – сказал Я с дрожью в голосе.
– Гм, знаем мы вас, все вы любите притворяться, примазываться к авторитету товарища Сталина. Кончатся похороны, с тобой разберутся парни из службы НКВД.
Я еще больше опечалился. Правда, в дни траура даже НКВД не предпринимало никаких революционных инициатив: главный шеф НКВД лежал в гробу.
В результате мудрого руководства – десяти Сталинских ударов– на алтарь отечества было положено почти двадцать семь миллионов граждан. Только за 1941–1942 годы по приказу вождя расстреляли 158 тысяч советских солдат и офицеров, а это 16 полнокровных дивизий. Не за эту ли гуманную акцию он получил высшее воинское звание Генералиссимуса?
Как отец, Сталин проявил себя по отношению к своей семье, к детям. Сына Якова оставил у немцев, дочь Светлана, как только появилась возможность, умотала за границу к американцам, Василий стал алкоголиком. Молодой жене Светлане пустил пулю в затылок и оставил пистолет в ее руке, дабы создать впечатление самоубийства. Это ли не вождь народный?
Трудно объяснять парадоксы истории, они не сразу поддаются объяснению, эти парадоксы раскрываются несколько столетий позже.
Ленин быстро обезглавил нацию, а Сталин развратил ее духовно, превратил огромную страну в страну воинственных рабов, которые под дулом пистолета, а это был его, сталинский пистолет, будучи ни в чем неповинны, но приговорены к смерти, кричали в последнем слове, стоя у бруствера, либо будучи привязанным к дереву:
– Да здравствует товарищ Сталин! – и тут же получали пулю в лоб или в затылок.
Новое поколение уже рождалось с отравленными мозгами и с раннего детства подергалось стерилизации. Отсюда безграничная вера в вождя, в коммунизм.
12
Пятого марта командир батареи капитан Самошкин построил весь личный состав во дворе и поставил огромный портрет вождя перед собой, который ему только что принесли и, вытирая слезы кулаком начал:
– Знацца, так товарищи! Умер наш отец родной, теперича мы осиротели навсегда и шо с нами будеть – никто знать не могет. Я предлагаю всем стать на колени перед патретом гения всего человечества. Постоим подольше, и я разрешаю перекреститься по старому русскому обычаю.
– Мы не умеем креститься, – признались солдаты.
– Ну, тогда покажем кукиш сталинской смерти, пущай знает она, что мы ее не боимся.
Солдаты стали на колени перед портретом вождя, и показали кукиш небесам, ниспославшим смерть гению, земному богу.
– Он живой, – сказал кто–то, – вон лыбется, глядите!
Все на коленях подползли к портрету. Капитан Самошкин тоже начал смотреть, но его взяло сомнение.
– Он на всех портретах улыбается, это значит, что он вечно живой. Можно разойтиться по такому случаю. Только бдительность не терять, потому, как американские империалисты начнут лезть к нам как тараканы. У их ишшо это, как его, атомное ружье есть. Ой, головушка ты моя бедовая, что с тобой будет? Как мы теперя…
Не успел капитан кончить свою замечательную речь, как пришла депеша: срочно собрать личный состав и прибыть в офицерский клуб, где будет читаться лекция о жизни и творчестве великого философа, историка, химика, физика, медика и акушера Иосифа Виссарионовича.
Несколько километров опечаленные солдаты шли строем, и никто теперь на них не гаркал, не останавливал, не читал мораль за то, что идут не в ногу, и разговаривают в строю. Офицеры возглавляли небольшую колонну, лили слезы на грязный асфальт. На КП полка остался один дежурный. В этот момент американским империалистам можно было посылать свои самолеты в любом количестве, никто не пытался бы их обнаружить, потому что советский народ махнул на все рукой. Раз дорогие, любимые усы приказали долго жить, значит, жизнь кончена, жить просто не стоит, да и никто не знает, как жить. Если только новый вождь появится. А если не появится, что тогда?
Но американские империалисты к нам никого не посылали, не мешали нам безумствовать. Наше социалистическое небо было чистым и спокойным. Народ мог безбоязненно лить слезы, размазывая их по худому лицу грязным рукавом и рвать на себе волосы.
Трудно поверить, что это происходило на самом деле, ибо невозможно согласиться с тем, что народ, который дал миру Менделеева и Толстого, Чайковского и Достоевского, мог поддаться такому дикому околпачиванию безжизненных марксистских талмудов, поверить в величие и мудрость своих палачей.
Недалеко от штаба дивизии, в военном городке на Логойском тракте, выстроено большое одноэтажное кирпичное здание. Это клуб, куда можно поместить свыше двух тысяч солдат. Сюда–то и приводили, как стада молодых баранов, солдат послушать еще раз о смерти величайшего вождя народов, хотя по радио об этом каждый слышал бессчетное количество раз.
Заполненный зомбированными слушателями зал походил на содом: кто-то рвал на себе пуговицы с пятиконечными звездами и глотал, кто–то рвал на себе волосы и одежду и нараспев произносил: как же мы теперь жить будем? На кого ты нас покинул наш отец дорогой?
Часть слушателей ломали сиденья, вырывали ножки и били себя по голове, восклицая: не хочу жить без товарища Сталина, я не имею права оставаться в живых, коль ушел из жизни наш дорогой вождь − вождь всех народов. Были и такие слушатели, кто ползал на коленях и стучал лбом в возвышение сцены.
− Дайте мне пистолет, чтоб я тут же мог свести счеты с жизнью, − кричал один обезумевший майор.
Руководство БВО испугалось не на шутку, и на трибуну вышел начальник штаба генерал-майор Солодовников. У него тоже текли слезы по красивому интеллигентному лицу.
− Успокойтесь, товарищи, прошу вас! Как видите, я тоже скорблю. Всю ночь не спал, нет две ночи не спал, в семье у меня ералаш, не ведаю, куда жена подевалась. После того как она оборвала все волосы на голове, один маленький клок остался, никто не знает, куда она подевалась. Я как начальник штаба обратился в Москву в ЦК КПСС и стал спрашивать, что делать? Если все члены ЦК покончили с жизнью, то и я последую их примеру. Только на кого оставить армию. У нас пятьсот тысяч солдат. Может начаться перестрелка, а затем и война. Весь город наш помрет, люди сведут счеты с жизнью все до единого. «Не беспокойтесь, товарищ генерал, на смену товарищу Сталину уже пришло ЦК в составе Берии, Хрущева, Маленкова, Молотова, Микояна и других сынов великого Сталина. Мы поведем свой осиротевший народ по пути, который завещал нам великий вождь народов И. В. Сталин».
− Сика, Сика, Сика! − заревела толпа и уселась на перебитые стулья.
− ЦК, товарищи, ЦК, − поправил генерал.
− Сика, сика, сика! − снова заревела толпа и замерла.
Генерал спустился вниз, вытирая мокрые глаза белоснежным платком, а на трибуну поднялся лектор в звании полковника. Он добросовестно вытирал слезы, катившиеся на китель, потом повернулся, чтобы посмотреть на бюст усатого вождя из белоснежного мрамора, упал в обморок. Тут же появились санитары с носилками и унесли лектора. По залу, забитому до отказа, прошел легкий гул, который тут же прекратился. Только тяжкое сопение слышалось.
О лекторе тут же забыли, внимание было переключено на бюст вождя. Лишь бы он ожил, сжалился над нами, сиротами.
Вскоре появился новый лектор, но гораздо моложе, лейтенант, кажись, Подлизкин. Он тоже тер глаза, а потом и вовсе разрыдался. Ему так же, как и предыдущему лектору, поднесли стакан с водой, он жадно выпил, и только потом, стал перечислять выдающиеся заслуги Сталина перед советским народом. Правда, ничего не сказал о погромах и коллективизации 30–х годов, об уничтожении командного состава армии накануне войны с Германией; о заградительных отрядах на фронтах, (тебя все равно пристрелят, если не чужие, то свои); о депортации немцев Поволжья и Крымских татар. О насильственном переселение чеченцев и ингушей в 44 году и о многих других неоценимых заслугах перед своим народом, – не сказал лектор. То, что лектор не назвал этих выдающихся заслуг перед своим народом и отечеством, никого не обидело, наоборот, если бы он осмелился хоть заикнуться об одном из выдающихся качеств, его бы разнесли на куски. Попробуйте у рабов отнять их кумира. Даже Хрущеву в будущем не могли простить, что он слегка пожурил палача, так и не назвав его палачом.
– Почему нас так неожиданно оставил великий Сталин? – завопил лектор, вытирая слезы, катившиеся вдоль щек. – Что нам теперь делать, куда деваться, кто будет разоблачать врагов социализма и коммунизма? Найдется ли среди нашего народа такой светлый и предсказательный ум? Ведь это бывает раз в тысячелетие. Наша эра насчитывает две неполных тысячи лет, и за это время подобного человека не было. Посмотрите на бюст, как он гениально улыбается, а как он держит голову. Такой посадки головы ни у кого нет, разве что у Ленина, но даже с Ильичом это несравнимо. Прощай наш дорогой и любимый вождь, пусть земля, ленинская земля тебе будет пухом! О–о–о–уу–у–у!– Лектор подошел к бюсту вождя, стал на колени, обнял его и стал покрывать поцелуями.
– А Сика? Иде Сика? − заревел зал.
Лектор тут же поднялся с колен и произнес:
− Простите, товарищи, забыл. Горе так велико, я уже не помню, кто я, где я и что я делаю. Так вот ЦК! Ленинское, простите сталинское ЦК, оно нас доведет до коммунизма и освободит народы от капиталистического ига силой оружия. Давайте поплачем еще раз, думаю генерал возражать не будет и обратим свои взоры в сторону сталинского ЦК.
− Сика! Сика! Сика−а−а−а−а!
13
В день похорон отца народов, 9 марта, я в составе батареи КП полка прошел свыше десяти километров до центра города, где возвышался над центральной площадью возвышался огромный памятник усатому, смотревшему с высоты на своих скорбящих рабов.
За Комаровкой батарея влилась в общую нескончаемую колонну, следовавшую к центру, к ЦК Белоруссии и дому правительства. По широкому проспекту имени Сталина транспорт не ходил: проспект был заполнен скорбящим народом. Обычный людской гул при скоплении людей полностью отсутствовал: никто ни с кем не разговаривал, ни о чем не спрашивал, если кто вытирал сопли, то бишь слезы, то молча. Это говорило о траурном шествии по поводу невосполнимой утраты. Несмотря на заполненную площадь, солдат подпустили к самому памятнику, но поцеловать каменные ноги вождю никому не удавалось. Памятник был слишком высок.
Население города вместе с военными, своими защитниками, а этих защитников было так много, что иногда казалось, что людей в военной форме гораздо больше гражданских, двигались к каменному идолу отдать ему последние почести.
И хотя идол возвышался над площадью и до этого и еще несколько лет после этого трагического дня, оцепеневшие от ужаса массы двигались сюда именно сейчас.
Замерли фабрики и заводы, военные корабли и поезда, дула пушек глядели в землю, а осиротевший народ во всей империи двигался к памятникам. Этих памятников по стране было установлено сотни тысяч. Ученик даже потеснил своего учителя. В городах устанавливались маленькие памятники Ильичу, чаще бюсты, а ученику Джугашвили – шести, десяти, тридцати метровые.
Колоны шли, молча, под траурную музыку.
У памятника никто не задерживался. Колоны просто делали круг, поднимая головы вверх, чтоб посмотреть на каменное личико, разукрашенное птичьем пометом, узреть гения, возвышающегося над своими рабами, льющими бесполезные слезы. И проходили дальше, то есть возвращались туда, откуда прибыли.
Это была единственно разумная акция, иначе у памятника была бы страшная давка со смертями, увечьями, как на Трубной площади в Москве.
У памятника на возвышении из досок, стояло белорусское правительство и весь центральный комитет. Никто речей не произносил, никаких звуков не раздавалось, кроме рыданий, искренних, но бесполезных.
Колонны несли венки с цветами. Венков было так много, что их некуда было ставить. Джугашвили держал правую руку на сердце, как бы давая, клятву народу, что все враги будут уничтожены, а так как с развитием социализма количество врагов возрастает, то машина смерти никогда не будет остановлена.
Люди с согнутыми спинами и опущенными головами, делая круг у подножья памятника, как бы клялись в верности и преданности своему отцу и учителю. Мы одобряем твои поступки, дорогой учитель и будем помогать уничтожать врагов, но мы не враги, мы твои дети, мы твои сыны и дочери, мы в твоих руках, мы в твоей власти.
Немного легче советский народ вздохнул, когда услышал о мудром решении родного ЦК, вокруг которого приказано было сплотиться, что великого вождя народов не станут хоронить, предавать земле, как простого человека, а выставят в Мавзолее на всеобщее обозрение, рядом с Ильичом. Это мудрое решение было воспринято с огромной благодарностью всеми советскими людьми. Если раньше за попытку лицезреть диктатора можно было поплатиться жизнью, то теперь, приехав в Москву и отстояв шесть–восемь часов в очереди, можно было попасть в Мавзолей и увидеть родного отца и учителя, и не одного, а сразу двух. Такие счастливчики из далекой провинции, побывав в Мавзолее, становились знаменитыми у себя на родине. С ними производились встречи коллективов, они читали лекции, о них писали в местных газетах.
14
Солдаты КП полка вернулись в казарму только к вечеру, поужинали перловой кашей, заправленной вареной свининой наполовину с салом, разбрелись, кто куда, и вдруг, горнист протрубил сигнал сбора всего личного состава. Все построились в течение одной минуты. К строю подошел старший лейтенант Бородавицын. У него глаза уже не были на мокром месте. Во взгляде была коммунистическая целеустремленность. Когда дежурный попытался сдать ему рапорт, он махнул рукой и произнес:
– Вольно!
– Вольно, – подал команду дежурный.
– Товарищи солдаты! страна похоронила, нет, не похоронила, страна поместила в усыпальницу великого человека. Мы должны бороться за право посетить Мавзолей в Москве: оба вождя там, как живые. Я советский офицер, воевал с фашистами, и мне не посчастливилось побывать в Мавзолее или на Красной площади в дни праздников, когда великий вождь выходил на трибуну и плотно сложенными пальчиками, такие пальчики могут быть только у гения, помахивал, приветствовал восторженную толпу. Мы сейчас рас садимся в красном уголке и устроим соревнование: кто, что знает из биографии великого вождя, какие его книги вами прочитаны, как он пребывал в ссылке, где встречался с Ильичом?
Солдаты расселись в красном уголке, и беседа началась. Это была трудная беседа, потому, что о жизни великого человека практически никто ничего не знал.
Настоящей биографии двух отцов отечества просто не существовало, несмотря на то, что книг о Ленине и Сталине – хоть отбавляй. Ну, кто осмелился бы написать, что Сталин грабил тифлиские банки, а деньги отдавал Ильичу, а тот, спустя энное количество лет, ввел его, Сталина, в состав ЦК партии? Кто мог бы поверить, что великий человек состоял на службе у царских жандармов и выдавал им революционеров, будучи членом ленинской партии большевиков? И во сне никому не могло присниться, что Сталин застрелил или вынудил застрелиться, собственную молодую, красивую жену Светлану Аллилуеву, – в какой книге о вожде это было написано? И это далеко не все. Вопросы можно задавать без конца.
Солдаты сидели, пожимали плечами.
– Ну что молчите? Расскажите о детстве и юношеских годах дорогого вождя!
– У него не было детства, – сказал солдат Рыбицкий.
– И юности у него не было, – добавил Черепаня.
– Почему? – удивился Бородавицын.
– А потому что при капитализме ни детства, ни юности не бывает, одни мучения остаются, как у Горького, – сказал я.
– Ваша позиция правильная, она политически верна, – с радостью произнес замполит. – Вот только никто не осветил борьбу.
– Он боролся, – сказал кто–то.
– Правильно. Но как боролся?
– С флагом в руках.
– Правильно.
– И народ за ним шел, под его флаг становился, – добавил я.
– Правильно. Я ставлю вам отличную оценку.
– А теперь перейдем к другой теме. Борьба товарища Сталина с внутренними врагами. Как он боролся?
– Он всех врагов чик–чик и готово, – сказал рядовой Изанский.
– Политически правильно, рядовой Изанский, – сказал Бородавицын. – Можете назвать хоть несколько фамилий, которые разоблачил товарищ Сталин?
– Он всех разоблачал, и всех расстреливал, и правильно делал. Если враг не сдается– его уничтожают. Так и империалисты. Им лучше сдаться, а если не сдадутся, мы их чик–чик и готово, – сказал рядовой Слесаренко родом из Курска.
– Товарищ Сталин разоблачил и обезвредил Бухарина, Рыкова, Пятакова, Троцкого, Томского, Якира, Тухачевского, Уборевича…почти весь ленинский центральный комитет, потому что к Ленину все примазывались. Вот так, товарищи. Было бы очень хорошо, если бы каждый из вас написал сочинение на тему: «С именем товарища Сталина в бой с империализмом». А я всем выставлю оценки. На этом все. Можете сегодня отдохнуть. А, должен вам сообщить, что командованием наш старший лейтенант Слободан направляется в Москву для посещения усыпальницы вождей, гениев всего человечества. Он не то завтра, не то послезавтра вернется, и расскажет, как они там отдыхают.
– И я хочу посмотреть, – сказал солдат Рыбицкий. – Интересно, они в обнимку там лежат, целуются, или просто пожимают друг другу руки.
– Как это в обнимку, да еще с поцелуями, они что, голубые по-твоему? – спросил солдат Черепаня.
– Нет, голубыми они не могли быть: у того и другого были жены и любовницы, – сказал я.
– Тише, товарищи! Вы уже становитесь на путь ревизионизма. Нельзя так про вождей рассуждать: голубые, любовницы. Гений не может быть голубым. Он может быть, ну скажем светленьким, таким, понимаете, ярким, светящимся и у него не может быть любовницы. У него может быть подруженька, или, выражаясь современным языком, партийный товарищ…в юбке.
– Как Инесса Арманд у вечно живого товарища Ленина, – сказал солдат я.
– А вы откуда знаете, что партийным товарищем у Ленина была Инесса? – спросил Бородавицын.
– А мне дед рассказывал. Он был членом ЦК компартии Чехословакии, – сказал я.
– Товарищ Славский, это была военная и государственная тайна. Она актуальна и сегодня, когда империалисты цепляются за любую мелочь. Так что вы забудьте про это, так как будто вам дед ничего и не говорил. Кроме того, я советский офицер, ничего об этом не слышал. Для меня великая революционерка, если это только не провокация, Инесса Арманд, совершенно не знакомое имя. Я, поэтому могу усомниться в вашей информации и признать ее чуждой нашей советской морали и тогда надо принимать к вам соответствующие меры. Вы поняли?
– Так точно, понял, – вытягиваясь в струнку, произнес я. – А впрочем, я, кажись, перепутал немного. Эта Инесса, будь она неладна, или царствие ей небесное, принадлежала вовсе не Ленину, гению всего человечества, а врагу советского народа и всего коммунистического и рабочего движения Льву Троцкому. Это Троцкий имел кучу любовниц, а не Ленин. Точно. Так оно и было. Эстафету Троцкого принял враг советского народа…, фамилию забыл…, а этих врагов было много и еще будет.
– Вот это правильно. Теперь я вижу, что вы на правильной, ленинской платформе стоите, товарищ Славский. Видите, если пошевелить мозгами, то поневоле станешь на ленинскую платформу. Другого просто не дано, – убеждал Бородавицын.
– Надо, чтоб и американские империалисты стали на ленинскую платформу, – произнес Изанский.
– Мы их заставим, – сказал Рыбицкий.
– Нет, товарищи, опять ошибка крадется за вами, – вмешался Бородавицын. – Мы американских империалистов просто уничтожим, мы в коммунизм их не возьмем, напакостить могут, а простой народ Америки сам поймет, на какую платформу ему становиться.
– Надо их уравнять. Пусть все едят по одной порции горохового супа, как мы, – сказал Черепаня.
– И живут коммунами, как мы, – добавил я.
– Правильно, товарищи. Все получают пятерки.
Прошло две недели. Сочинение никто не написал. Замполит Бородавицын, видать забыл об этом. Он теперь с пеной у рта доказывал на политзанятиях, что коммунизм не за горами, и когда солдаты завершат срок срочной службы, они вернутся уже в готовый коммунизм. Но не это главное. Главное то, что при коммунизме все по потребности. Хочешь две порции перловой каши на ужин– пожалуйста, хочешь иметь сапоги на зиму, а туфли на лето– пожалуйста! А работать… на полной сознательности. От сознательности людей будет просто распирать. А что делать с несознательными? А это не проблема. Их в коммунизм просто не возьмут. Что с ними делать? Как что? Это же балласт истории, а балласт обычно на мусорную свалку. Туды им и дорога.
Будут ли деньги при коммунизме? Нет, не будет. А зачем они? Разве членам Политбюро, нужны деньги? конечно, нет: в Политбюро давно коммунизм. Как насчет браков? будут ли обобществляться представители слабого пола? это сложный вопрос. Ленин был против. Помните, он говорил там про стакан, с которого пьют многие и жидкость начинает портиться. Так и тут. Сам Ильич вел скромную жизнь. Всю жизнь любил Надю и … Может, он всего один раз поцеловал ее, потому что только один памятник ей поставил за поцелуй. Скромняга. Берите с него пример.
15
Довольно быстро мы стали забывать о том, что мы осиротели, вопрос, что делать и как быть дальше без вождя народов улетучился. Судьба любого человека, каким бы ни был при жизни, отворачивается от него, как от ненужной вещи, как только ого закапывают в землю или даже помещают в мавзолей. И это не зависит от должности. Только здесь наступает настоящее равенство.
О Сталине стали вспоминать все реже и реже, все взоры были устремлены на Хрущева, Маленкова, Берию, Берию и Молотова. А я, так обо всех забыл в силу своей несознательности.
Вскоре в моей солдатской жизни произошли перемены: я был вызван к замполиту Бородавицыну на беседу.
– Мы вас отправляем на учебу. Хотите учиться?
– Я уже учился и толку от этой учебы кот наплакал, – ответил я. – Теперь я убедился в том, что не самая лучшая жизнь в армии. Постоянная муштра, подъемы даже в ночное время, а после криков и срочного одевания, даже когда объявят отбой, заснуть трудно. А в шесть утра снова подъем. Как вы, офицеры, всю жизнь отдаете службе в вооруженных силах, – мне просто не понятно.
– Надо кому-то служить, – примирительно сказал Бородавицын. – Кто Родину будет защищать от империализма? Защита Родины – это священный долг каждого советского человека. Вы зря ссылаетесь на трудности. Вы думаете, вам одному трудно? Всем трудно. Надо к этому привыкнуть и все будет в порядке.
– Ну, если с этой точки зрения, то все понятно.
– Без «ну», товарищ ефрейтор. Сейчас мы вам выдадим необходимые бумаги, отправитесь в штаб Белорусского военного округа. Там вас ждут, – добавил командир КП (командный пункт) капитан Самошкин.
– Кто ждет, как я об этом узнаю? – уточнил я.
– Спрашивайте майора Амосова, а он вас определит. Там будут и ваши сослуживцы по полковой школе. Тогда вам не всем присвоили звание сержанта, не было должностей свободных, но видите, про вас курсантов все равно не забывает командование. А вы говорите: служить тяжело. Есть еще вопросы?
– Все понятно, товарищ капитан. Нет больше вопросов. Благодарю за доверие.
– Так держать.
– Есть так держать. Служу Советскому союзу!
Я был приятно удивлен этой новостью, просто не решался задавать еще какие–либо вопросы, дабы не навредить самому себе. Ведь меня приучили в полковой школе не рассуждать, ничем и никем не интересоваться, только отвечать на любое задание, поставленное командиром одним коротким и всем понятным словом: есть, или: так точно. Можно было еще: слушаюсь.
Направляясь в штаб БВО, я думал: а может просто побеседуют и отправят обратно. Школа мало чего дала, чтоб нам служить в штабе военного округа. Я шел налегке, будучи уверен, что тут же вернусь и скажу Бородавицыну: не подошел.
Однако штаб оказался недалеко, и я бойко спросил у дежурного офицера, где можно найти майора Амосова.
˗ Второй этаж налево, потом направо и еще раз налево. Там увидите надпись над дверью ˗ табличку.
С волнением я взобрался на второй этаж, немного волнуясь. На втором этаже мелькали офицеры от майора до полковника, а я растерялся, не прикладывал руку к головному убору, как полагалось рядовому приветствовать офицеров.
˗ Генерал˗ ефрейтор, что ж ты не приветствуешь полковника? Накостыляю в следующий раз.
˗ Товарищ плутковник, здравия желаю и служу советскому союзу, ˗ выпалил я, чувствуя, как у меня дрожат колени.
Полковник рассмеялся, погрозил мне пальцем и пошагал дальше.
У двери майора я приготовился: постучал, сдал рапорт, вытянулся в дугу как кишка, не опуская руки в ожидании приказания.
– Вольно, – сказал Амосов. – Вы будете служить при штабе армии, но сначала мы вас отправим в Крупки, это сто километров от Минска, там пройдете трехмесячную учебу и вернетесь сюда. Мы тут организуем метеостанцию. Посидите пока в красном уголке, почитайте газеты. Подойдут еще ребята, выпускники вашей полковой школы, а также капитан Рыжаченко и увезет вас всех в Крупки. Вы хотите служить в штабе армии?
– Я хочу служить в штабе, благодарю за доверие, а вдруг я в штабе армии, стану генералом…
– Вы уже генерал, – засмеялся добродушный майор Амосов. – Ефрейтор и генерал, почти одно и то же. Кстати Гитлер был ефрейтором.
– А Сталин?
– Товарищ Сталин? Он родился генералиссимусом, запомните это ефрейтор Славский, и никогда не подвергайте эту истину сомнению.
– Никак нет, вернее: так точно. Никогда сомневаться в этом не буду. Разрешите идти!
– Идите.
– Есть!
− А, вот что. Где ваши вещи?
− Все на КП полка, товарищ майор.
˗ Дуйте за вещами. Тридцать минут хватит?
˗ Вполне, товарищ майор.
Я ˗ туда и обратно. Вещмешок, чемодан с книгами, бумагу о переводе.
В красном уголке перелистывал газеты, но в голове светилась будущая служба среди офицеров штаба Белорусского военного округа, где, наверное, находится и сам генерал Солодовников, тот, что приезжал с проверкой в полковую школу и вымазал нос грязью начальнику школы Степаненко. Вот увидеть бы его этого аристократа в белых перчатках и генеральских погонах. «Наверное, нас пошлют в офицерскую школу и присвоят звание офицера, мне капитана, а то сразу и майора. Тогда я, в офицерской форме, поеду в отпуск, зайду к председателю колхоза, возьму его за грудки и скажу: не смей издеваться над моими родителями, каналья, не то удушу или пристрелю, как собаку. И односельчанам покажусь. Видите ли, у меня нет будущего, потому что я все в книжках сидел, а мои сверстники уже на работу устроились. Да кем, в качестве кого? Да они колхозными сторожами работают, а колхозный сторож–это большой человек. И на Поляну я пойду к этой мадьярке, что на пианино играет. Она специально для меня божественную мелодию исполнила, когда я молоко продавать приносил. Я в щечку ее непременно поцелую. Она у нее пухленькая, розовая, как спелый помидор».
16
К бывшим курсантам полковой школы вышли майор Амосов и капитан Рыжаченко, начальник метеостанции станции в Крупках.
Капитан сразу произвел на нас благоприятное впечатление. Он как бы прятался за спину майора Амосова. не подавал никаких команд и как бы исподтишка осматривал каждого солдата, возможно он уже знал наши фамилии.
– Ребята, станьте в строй, пожалуйста, – негромко произнес майор Амосов.
Слово «пожалуйста», не принятое в армии на всех уровнях, произвело на солдат необычное впечатление. У всех сразу посветлели глаза, а я чуть не всплакнул от радости. Первым встал в строй и вытянул грудь колесом. Майор Амосов улыбнулся, – майор Амосов был необыкновенно добрым и порядочным человеком. В этом я убедился гораздо позже, когда мне было очень трудно и, как мне казалось, моя судьба зависела только от него, от его воли, от его решения.
– В Минске нет метеостанции. И это большое упущение. Мы пользуемся данными Белорусской обсерватории, но, по известным причинам, мы здесь, в штабе БВО, решили создать свою станцию. Что это такое, вы узнаете в Крупках от своего командира, капитана Рыжаченко, начальника такой станции в Крупках. Если вкратце, то при стрельбе по летающим целям на значительных высотах, нам нужно знать направление ветра, его скорость и давление на различных высотах. Этой проблемой вам предстоит заниматься здесь, при штабе Белорусского военного округа. На освоение этой проблемы вам отводится три месяца. Если вопросы?
– Все понятно, товарищ майор, – отчеканил я.
– Кого вы выберите своим командиром? – спросил капитан Рыжаченко.
– Я предлагаю младшего сержанта Шаталова, у него среднее образование, он хороший запевала, курит только махорку и то редко, – предложил я, будучи довольный, что мне предоставляется возможность высказаться.
– Хорошо, я не возражаю, – согласился капитан Рыжаченко. – Как вы, товарищ майор?
Майор Амосов улыбнулся и моргнул глазом в знак того, что он не возражает.
– Вольно, разойдись! Собирайте свои рюкзаки. В два часа посадка на поезд Минск–Москва, до станции «Крупки».
Будущих метеорологов посадили на поезд «Минск–Москва» в общий вагон, где было полно гражданских лиц мужского и женского пола. Мужчины в меньшинстве и то в основном бывшие военные. Они сидели с гордым видом, кто без руки, кто без ноги, кто с одним глазом и рассказывали о своих военных подвигах. В их рассказах были преувеличения, но в основном эти преувеличения базировались на реальных событиях.
– Занимайте свободные места, – сказал капитан Рыжаченко не громким голосом.
– А солдатики, будущие защитники, садитесь, не стесняйтесь, – приглашали в основном представители прекрасного пола.
В описываемое время мужчины все еще были в дефиците, и это понимал каждый. Двадцать восемь миллионов солдат сложили свои головы на полях сражений не так давно закончившейся войны, не могли не сказаться на дисбалансе мужского и женского пола.
Я уселся между дамами среднего возраста и отвечал на многочисленные вопросы.
– Женат, небось? ну-ка, признавайся.
– Не успел, да и женился что–то гнется, ˗ съязвил я.
– Не могет такого быть, – сказала дама и схватила Витю за колено. – Увезла бы тебя и привела в порядок.
– Нельзя, капитан смотрит. Пымает, арестует и в каталажку.
– Не приставай к парню, Глаша. Тебе бы все шутки шутить.
– Хи– хи, в каждой шутке есть доля правды. Вон какой розовощекий…проглотила бы.
– Отделение, встать! Собраться всем в тамбуре. Через семь минут нам выходить, – скомандовал капитан.
– Как вас зовут? – спросил Я.
– Глаша, как же, ты же слышал. Говори, где мы могли бы встретиться?
– Месяца через три в Минске. Пока тут у нас, в Крупках сборы.
Я вскочил, помахал рукой Глаше и выскочил в тамбур.
Поезд сделал краткую остановку в Крупках, дал сигнал и двинулся дальше. Ребятам пришлось топать пешком около двух километров. Воинская часть размещалась в глухом сосновом лесу в нескольких зданиях – казармах. Их, видимо, выстроили специально для военных…с водонапорной башней, подводом электроэнергии.
Был конец апреля. Земля покрывалась зеленью, но все еще дул прохладный ветерок, и сырость по ночам проявлялась дрожью, когда надо было бежать в общий туалет, возведенный недалеко от казарм и учебных классов.
Курсантов разместили в теплое помещение казармы, где стояли одноярусные кровати.
Кормежка, на удивление была гораздо лучше, чем в Минске, видать результат того, что повара не воровали, не обменивали хорошее мясо, на кости или жирную свинину. Они здесь же при части и жили, кто с семьей, кто в одиночку. Младший сержант Шаталов командовал отделением.
В хорошо оборудованном классе начались занятия по восемь, а то и больше часов в день. Преподавателем в единственном числе был капитан Рыжаченко. Он отличался от любого преподавателя полковой школы своей грамотностью, вежливостью, манерой изложения. Седьмой и восьмой час шел тяжело. Слушатели поневоле клевали носом, он видел это и делал замечание в вежливой форме. « Потерпите, ребята, еще немного. Материал огромный, а времени отведено мало». И это было хорошо, потому, что в полковой школе сержанты преподавали, как слесари бальные танцы, да еще наказывали слушателей, когда у них закрывались глаза от скуки. Занятия заканчивались обычно в четыре часа после обеда, и солдаты до ужина были свободны. Эта свобода заключалась в том, что каждый мог выйти за пределы части, побродить по лесу, вернуться в казарму, сесть за письмо родителям или девушке, если таковая была где–то далеко и ждала этого письма.
Я, счастливый как никогда, бросился искать то место под открытым небом, где он в прошлом году летом, будучи курсантом полковой школы, ездил в летний лагерь и ночевал в палатке. Но найти летнюю стоянку оказалось пустой мечтой. Все везде тщательно убрано, места предполагаемых палаток покрылись дерном и стали покрываться мягкой зеленой растительностью. Правда, здание клуба и скамейки, выкрашенные в зеленый цвет, остались.
– Как хорошо, что кончилась эта проклятая муштра! Всю жизнь ее помнить буду, – сказал я в кругу своих ребят.
И действительно все жили как у Христа за пазухой. Солдат хорошо кормили. У меня даже подбородок появился. На не посылали мыть котлы, дежурными по кухне в ночную смену, свои кроватки заправляли, как умели, никто их не проверял, не мотал нервы.
Я подружился с солдатом Блажевичюсом из Прибалтики. Он неважно говорил по-русски, но отличался тактичностью и вежливостью, привязался ко мне, особенно после того, как узнал, что я уроженец Запада.
Прошла неделя с тех пор, как курсанты приехали в Крупки. Стало ясно, что я самый прилежный и самый способный ученик. Бывшие курсанты Черепаня, Касинцев, Бомбушкарь, Рыбицкий, Шаталов, Изанский и другие сидели на занятиях тихо, делали вид, что слушают, но думали совершенно о другом.
А может, кое–кто не обладал способностью усвоить простые вещи.
Когда капитан устраивал семинар по той или другой теме, я отдувался за всех: освещал любую тему на отлично, справлялся с любым практическим заданием. Уже месяц спустя, я самостоятельно принимал и обрабатывал радиосигналы, вычислял необходимые данные для последующей передачи в дивизии, стоявшие в ста километрах от города.
Рыжаченко не мог нарадоваться на своего ученика.
– Если бы вы остались у нас, – сказал он как–то мне, – мы сразу присвоили бы вам звание сержанта, и вы стали бы моим заместителем.
– Я не решаю этот вопрос, товарищ капитан, и вы знаете это, – сказал я. – А потом, зачем здесь оставаться, поедемте и вы с нами. Вы были бы хорошим командиром. И командиром и…отцом. Все молодые солдаты чувствуют себя одинокими мамкиными сыночками, а в армии на нас орут, как бешеные псы наши командиры.
– Я тоже не решаю этот вопрос. Если командование сочтет нужным, оно издаст приказ. Тогда я с удовольствием поеду с вами в город.
– Мы напишем коллективное заявление и передадим его командующему. Он учтет наши пожелания.
– Этого нельзя делать, ни в коем случае. В армии никакие коллективные мнения, а тем более, коллективные заявления в письменном виде, недопустимы. В армии – единоначалие. Если бы вы это сделали, то мне пришили бы панибратские отношения с подчиненными. Мало того, могут сказать, что я сам упрашивал вас об этом. Короче, ваши хорошие намерения обернулись бы для меня злом.
– А кто конкретно может решить ваш перевод в Минск? От кого это зависит?
– От полковника Эпштейна.
– Он … иудей?
– Думаю, что так. Только это не имеет значения.
– Имеет, – сказал Я.
– Какое?
– Нам наверняка пришлют … такого же, а они злые люди, любят выслуживаться, их мало, но где один, там и второй, – сказал я. – Все же быть начальником десяти человек в генштабе Белорусского военного округа (БВО)… такое редко случается. Теплое местечко, не так ли?
– Такой вариант возможен, – согласился Рыжаченко. – Их в армии немного, но они действительно крепко держатся друг за друга, чувствуют друг друга за сотни километров, и в отличие от нас, русских, никто никого не подсиживает. Это правда. Товарищ Сталин не любил их, но теперь…
– А Каганович?
– Каганович в единственном экземпляре, как свидетельство советского интернационализма. А в общем, Каганович на закуску.
– Плохи наши дела, товарищ капитан.
– Почему?
– Если нам пришлют…, он начнет нас кусать, чтоб выслужиться. Говорят, хохлы точно такие же: где хохол прошел, там еврею делать нечего. У нас в полковой школе был майор Степаненко. Житья от него не было.
– Я тоже хохол, – сказал Рыжаченко, – и вы хохол, судя по вашей анкете.
– Да, национальность не выбирают, – сказал я. – Кроме того, вы, товарищ капитан, относитесь к той категории хохлов, которыми страна может гордиться. Гоголь, Шевченко, Глинка…великие хохлы. Я желал бы быть одним из них, и вы, наверное, тоже.
– Я знаю майора Степаненко. Он давно уже в майорах ходит, оттого и нервничает.
– Он, наверняка, думает, что ему на большее рассчитывать нечего.
– Так оно и есть.
В конце июля курсы закончились. Курсанты понимали, что это был их лучший период службы в армии. Всем хотелось, чтобы капитан Рыжаченко уехал с ними в Минск. Но этого не произошло. Солдаты не знали почему.
– Я пойду к майору Амосову, – сказал я своим сослуживцам.
– Нельзя этого делать, – сказал Шаталов, – мы можем только сделать хуже. Начальство само знает, что надо делать.
– Нет, надо идти, а то пришлют, бог знает кого, откопают его где-нибудь и пришлют, – настаивал рядовой Рыбицкий.
И, тем не менее, в двенадцать часов дня все десять человек во главе с сержантом Шаталовым сели на московский поезд, что делал остановку на станции Крупки, и через два часа приехали в столицу Белоруссии город Минск. Капитан прощался с ними, как с родными.
В вагоне они ехали так же, как и в прошлый раз, вместе с гражданскими в основном белорусами, скромными, тихими, доброжелательными людьми. Выгрузились на станции и направились в сторону Логойского тракта городским транспортом. Здесь, на территории военного городка, их уже ждал майор Амосов и отвел в небольшое помещение, где нам предстояло прожить какое-то время. Это была большая комната с двухъярусными кроватями, довольно уютная с огромным, шкафами, тумбочками мягкими креслами, книжными полками.
Каптенармус старшина Петренко выдал нам матрасы, пуховые подушки, белоснежные наволочки и простыни, вафельные полотенца и новые байковые одеяла.
– Учтите, – сказал он, – я выдаю вам то, что положено офицерам. Бережно относитесь к общенародному имуществу. Не чистите сапоги белыми полотенцами, для этого есть сапожные щетки, – я их вам тоже вскоре выдам. Таким необразованным делом занимаются солдаты, что служат вдали от города. А вы числитесь при штабе Белорусского военного округа и потому вы – интеллигенты. Товарищ Ленин, правда, не любил интеллигенцию и даже называл ее говном, но это была буржуазная интеллигенция, вы наша социалистическая интеллигенция с марксизмом в душе и сердце.
– А когда нас в баню свезут? – спросил сержант Шаталов.
– А что?
– Как что, у меня в потайных местах все время чешется.
– Хорошо, завтра у вас баня.
17
В помещении на двадцать человек осталось много места после расстановки кроватей, тумбочек, стульев на каждого солдата. Перед большим окном, заставленным железной решеткой, стоял роскошный письменный стол с двумя настольными лампами, где можно было не только настрочить письмо родителям или знакомой девушке, но и почитать книгу. В этом маленьком солдатском раю не хватало начальства, если не считать сержанта Шаталова, который относился к солдатам, как к самому себе, тем более, что в приобретенной солдатами специальности разбирался поверхностно, считая, что ему это не нужно. Он был неглупый и понимал свои скромные возможности, и старался не конфликтовать с подчиненными.
«Неужели в армии может быть так хорошо, – думал я, строя грандиозные планы на будущее. – Да я здесь пройду весь материал за среднюю школу и как только кончится срок службы, поступлю в институт. А пока и здесь хорошо. Кормят гораздо лучше, чем в Крупках, в город можно выйти, а в выходной и парк посетить. Запустить шар с прикрепленным прибором, определяющим давление и влажность на различных высотах, обработать эти данные и передать в штаб нескольких дивизий, на все это нужно потратить два, два с половиной часа. Остальное время используй, как хочешь. Нет этого придурковатого хохла Степаненко, который орет по всякому поводу и без повода. А сержанты ему подражают и, в общем, все орут как в пекле». Мы конечно же немного разболтались, как говорили в армии. В свободное время можно было и прилечь на кровать, плевать в потолок, даже заснуть, а можно было и выйти на улицу погулять и даже покинуть пределы военного городка. Правда, никто из нас не злоупотреблял, по городу не болтался, не имея с собой личного знака. Личный знак давал право находиться в городе до 23 ˗х часов, а если до часу ночи, то командир обычно выписывал специальный пропуск. И на обед мы ходили не строем, не пели песен, и утреннюю гимнастику не делали, и воротнички не подшивали ежедневно, и канты на кроватях не наводили. Словом жили как на гражданке.
А я тут же побежал в библиотеку, набрал целую кипу книг, набив ими полную тумбочку, а над кроватью повесил расписание своих личных занятий. Остальные ребята отсыпались в свободное время, а я коротал время за книгами.
Так продолжалось целую неделю. Всего одну неделю. Она, эта неделя, прошла как сонное видение, а в понедельник появился плечистый, губастый, краснощекий, с немного выпученными глазами и какой–то идиотской, едва заметной улыбкой, улыбкой превосходства, капитан Узилевский. Его мясистое лицо становилось свекольным при едва заметном волнении, а толстая нижняя губа слегка отвисала, покрываясь слюной. Из–под офицерской фуражки, начиная от висков, выпирали рыжие курчавые пейсы – знак национальной принадлежности; живот слегка отвис, стянутый широким офицерским ремнем. И этот недостаток можно было бы простить, если бы не толстый раздвоенный зад, состоящий из двух толстых половин и разорванным швом на офицерских брюках, который никак невозможно было скрыть.
˗ Встать! Иррно! Садись, Иррно! Встать, вашу мать, бл…! Как вы встречаете советского офицера, своего командира? Я научу вас родину любить. Иррррно!
Солдаты перепугались. Кое˗кто встал, кажись Касинцев встал: руки по швам и высоко поднял тыкву, едва пилотка не слетела, а некоторые, в том числе и я, продолжали сидеть на месте. Капитан стал всматриваться в тех, кто продолжал сидеть. Когда приблизился ко мне, я дважды чихнул, потому что от него дурно пахло, видать он тихонько стрельнул. Наши глаза встретились, мы сверлили друг друга. Наконец, я спросил:
˗ Кто вы такой? Обычно командиров, в том числе и офицеров, кто представляет, а вы …самозванец.
˗ Я – ваш новый командир, капитан Узилевский. Я сам себя представляю. Я вас всех пересажаю, по одному, по очереди. Видно, что вы разболтались, вернее развратились и это никуда не годится. Ну-ка слушай мою команду. Строиться, си–и–иирна! Садиться, си-ирррна! Товарищ сержант! сдайте лапорт. Я ваш, ваше все, понятно? Замордую, если не будете беспрекословно выполнять мои приказания – приказания родины. Непослушание расценивается как измена Родине. Товарищ Шаталкин, вернее, Шкатулкин, выполняйте приказание, ну, кому сказано?!
Шаталов поднялся, за ним все встали, вытянули руки по швам, а я несколько замешкался, а потом и вовсе забыл, что надо опустить руки по швам, поскольку мои глаза впились в физиономию рыжего тучного еврея.
– Гм, – произнес капитан, – вы несколько лениво встаете со своих мест. Так встречать советского офицера, да еще своего командира, просто не годиться. А я биографию каждого из вас уже изучил почти досконально. Вы все не так давно окончили полковую школу. Начальник полковой школы майор Степаненко – мой друг. Он, правда, хохол. Но это не беда: где прошел хохол – там еврею делать нечего, го–го–го. Насколько я знаю, он строгий командир. Видать, вы подзабыли, малость, строевой устав. Но не беда, мы…вернемся к этому и очень скоро.
– Простите нас, товарищ капитан, мы, после жестокой муштры в полковой школе, немного расслабились, но это никак не сказывается на наших прямых обязанностях: все данные, необходимые нашим зенитным частям, мы передаем точно и в срок, и эти данные без погрешности.
– Вы ефрейтор Славский?
– Так точно, – вытянулся я.
– Вольно, ефрейтор Славский. Я знаю, что вы лучший специалист метеорологический зенитчик, но это не дает вам право рассуждать. Ваш лексикон должен состоять из нескольких слов, а именно: слушаюсь, так точно и есть. Поняли? Поняли или нет? Отныне все вы будете выполнять только мою волю. Пока все дружно садитесь, я проведу с вами политзанятия, а потом поедем за город, осмотрим наше рабочее место. Но вы не дружно сели. А коль так, слушай мою команду: дружно встать, дружно сесть, дружно встать, дружно сесть! Хватит на первый раз. Через недельку вы будете дружно садиться, а пока что хватит. Разболтались вы, разболтались. А это измена. Кто вы на самом деле, я знаю почти досконально. У ваших родителей враждебное отношение к советской власти, а какое у вас, я очень скоро выясню.
Капитан извлек из потертого портфеля толстую книгу под названием «Марксизм и вооруженные силы», раскрыл ее, сел к большому столу, раздвинул ноги, что мешали животу, и начал читать. Читал он очень нудно и совершенно непонятно, о чем же там, в марксистском талмуде, шла речь. Почти на всех это чтение подействовало как снотворное, а я кусал губы до крови, чтоб не рассмеяться. Капитан умудрялся одним глазом посматривать на сопевших подчиненных и делал замечание только в том случае, если на все помещение раздавался храп. Когда же взгляд его рыбьих глаз встречался с моим взглядом, насмешливым и презрительным, на его жирном лице появлялось так много кровяных шариков, что кожа по цвету напоминала красное знамя. Порой он останавливался и долго сверлил меня своими маленькими глазками буравчиками, но я не отводил насмешливого взгляда, за что впоследствии жестоко расплачивался.
Когда ему самому надоело бесполезное чтение, от которого он сам начал зевать, – он захлопнул книгу, и велел собираться.
– Сержант Шаталко! постройте отделение в колонну по одному и строем следуйте за мной. В общественном транспорте не разговаривать, не смеяться, с девушками шуры-муры не заводить.
– А дышать–то можно? – спросил Бамбушкарь.
– Сержант Шаталко! пошлите этого солдата сегодня вечером дежурным по кухне.
– Да что вы, товарищ капитан! там такие котлы глубокие, что, когда я полезу их чистить, меня надо будет за ноги вытаскивать
